Угольная промышленность – энергетическая база индустриальной цивилизации. В начале постиндустриального XXI века треть первичной энергии и до 40% электроэнергии в мире вырабатывается из ископаемого угля [1,2].  Факты крупных аварии в угольных шахтах всегда становятся информационным поводом для обсуждения кризисных проблем индустриализма и перехода в постиндустриализм. Почти сразу после аварии на воркутинской шахте «Северная», где 25-28 февраля 2016 г. погибли 36 человек, свои заготовленные доводы опубликовал известный российский экономист Иноземцев В.Л., энтузиаст постиндустриализма [В 1999 г. Иноземцев В.Л. защитил диссертацию на соискание учёной степени доктора экономических наук на тему «Концепция постэкономического общества: теоретические и практические аспекты» в Институте мировой экономики и международных отношений РАН].  

В емкой и разноплановой статье [3] с характерным названием «Горный приговор» (https://snob.ru/selected/entry/105199) он выступает больше как влиятельный идеолог постиндустриального общества с российской деиндустриальной спецификой.

Любая крупная промышленная авария в кризисном постиндустриальном переходе почти всегда становится информационным поводом для атаки на «отсталые» институты индустриализма. Еще не успели остыть тела погибших в китайской аварии Тяньцзинь-2015, а французская газета "Slate.fr" уже настрочила о "Китайском Чернобыле" в стране, «где нормы безопасности на заводах и объектах инфраструктуры зачастую нарушаются, чтобы удешевить строительство и повысить взятки … в стране, которая последние 30 лет развивала экономику с головокружительной скоростью, отдавая предпочтение росту в ущерб безопасности и экологии...». Уже на следующий день после аварии СШГЭС-2009 с антисоветским заявлением выступил научный руководитель Высшей школы экономики, бывший министр и видный идеолог реформ Ясин Е.Г.: «Саяно-Шушенская ГЭС была символом крупных проектов, которые осуществлялись в СССР. … В этом смысле можно, наверное, провести аналогию с Чернобылем».

На мрачном фоне аварии Северная-2016 российский экономист в своем «Горном приговоре» [3] обличает уже не прошлое, а новую российскую государственную власть –  прямо указывает причину и виновника любых пророссийских катастроф: не та «цена жизни», и не тот установивший ее «регулятор». Предполагалось, что обеспечивающие безопасность новые структуры должны были появиться сами собой на расчищенном реформами «пустом месте». От реформированного российского государства требовалось лишь назначить правильную «цену человеческой жизни», – и то не справилось. В запале российский экономист идет на прямое идеологическое отклонение от установления «свободной цены» на рынке, – признает, что в некоторых вопросах государство, бывает, и требуется, чтобы регулировать «цену жизни». Все не то, и все не так в пореформенной РФ – раз человеческая жизнь имеет ценник не как в США. Не то, что власти РФ не хотят установить «достойный ценник» (в статье предлагается и алгоритм расчета «цены жизни» россиянина), они и не смогут это сделать –  не так и не до конца прошли реформы начатые в 1990-х гг. Поэтому и изменений после реструктуризации углепрома особых то и нет (стали обычными «кризисы и подъемы»), да и вообще реформы никак не повлияли на аварии («продолжаются в привычном темпе»). Отвлекающими маневрами о «цене жизни шахтера» из анализа причин пореформенных крупных промышленных аварий убирается проведенная в РФ деиндустриализация (в углепроме более известна как реструктуризация). В подтверждение «горного приговора» Иноземцев В.Л. пишет [3]:

«Трагедии в угольной отрасли в России продолжаются в привычном темпе, несмотря на кризисы и подъемы — и причина тому не в рвачестве бизнесменов, а в политике государственной власти.

На протяжении последних пятнадцати лет в России каждый миллион тонн добытого угля оплачивается двумя шахтерскими жизнями, тогда как в США и Германии аналогичный показатель почти в 20 раз ниже — один погибший горняк на 9 миллионов тонн ископаемого топлива».

Вся доказательная конструкция «горного приговора РФ» построена на рассмотрении двух правдоподобных параметров промышленных опасностей угольной добычи – среднего смертельного травматизма шахтеров и темпа «трагедий в угольной отрасли». В действительности, эти и подобные параметры угледобычи плохо показывают опасности крупных промышленных аварий, которые и стали забойным аргументом «приговора горной РФ». Распространенные сравнения с западными образцами используются не только в отношении безопасности углепрома. Проблема не в обличительных цифрах, нагоняющих тоску, стыд или возмущение. Здесь нужны беспристрастные представления о том, что могут показывать эти индикаторы, и какое они имеют отношение к крупным авариям.

На контрасте Иноземцев В.Л. сравнивает российский смертельный травматизм в шахтах только с США и Германией, игнорируя другие значимые угледобывающие страны, например, Китай, Индию, Австралию, Индонезию, Турцию, и др. Выносить «горный приговор» таким большим и сложным социо-техническим системам со своей историей и культурой на основании расхождения значений подобного параметра ошибочно. Расхождения и должны быть, важно не каков их абсолютный размер, а каковы тенденции к его изменению. Но в данном случае искажен и абсолютный размер отставания РФ от США и Германии. В предлагаемом сравнении вклад Германии незначителен, его с таким же результатом можно было бы приплюсовать и к российской доле «оплаты угля шахтерскими жизнями».

В 2010-х гг. уровень смертельного травматизма немецких шахтеров был до 2 раз ниже, чем во всей промышленности в целом (см. на Рис. 1 серую и светло-зеленую кривые соответственно).

Рис. 1. Смертельный травматизм в угольной промышленности Германии, смертей на 1 млн отработанных часов: 1- промышленность в целом; 2- подземная угледобыча; 3- угольная промышленность в целом (источник: Gesamtverband Steinkohle e. V.)

Немецкая шахтная угледобыча – угасающий вид промышленной деятельности, необходимая продукция которого замещается «окровавленным» импортом, в основном из России. Еще в конце 1980‑х гг. Германия добывала подземно почти в десять раз больше угля, чем сегодня, и имела свою уникальную тяжелую аварию: 1 июня 1988 г. в результате взрыва в угольной шахте «Stolzenbach» погиб 51 шахтер. Для сравнения, в РСФСР последняя подобная тяжелая авария была в 1964 г. на шахте «Капитальная» в Воркуте, тогда погибли 59 чел.

В Германии за 2000-2015 гг. подземная добыча сократилась более чем в 5 раз, число шахт уменьшилось с 12 до 3 ед., а всего за эти годы в них было добыто 292,5 млн т угля, что меньше среднегодовой подземной добычи США за 2000‑2015 гг. – 319,3 млн т/год. При этом угольная промышленность Германии находится на государственных субсидиях (только за 1998‑2007 гг. 160‑180 млрд евро), которые планируется прекратить в 2018 г. При желании и в России можно выбрать 3 шахты, в которых не было гибели людей за последние пятнадцать лет. Двадцатикратное разница в «оплате угля шахтерскими жизнями» – предвзятый индикатор отсталости угледобывающей России от германской трехшахтной добычи. Но продержится это отставание от Германии недолго. После запланированного там в 2020‑х гг. прекращения подземной добычи сравнивать будет не с чем. Показательное отставание лишится правдоподобности. Напротив, в США, в отличие от Германии, Японии и Великобритании, подземную добычу пока не сокращают. Есть с чем сравнить опасности угледобывающей России.

Рассмотрим детальнее как «в России каждый миллион тонн добытого угля оплачивается двумя шахтерскими жизнями» и как он «почти в 20 раз ниже», чем в США [3]. Подобные сравнения всегда содержат субъективную предубежденность или несут идеологическую окраску, представляя только подтверждающие значения приятных параметров и умалчивая о неприятных индикаторах. Чаще за показатель исследуемого свойства выдается правдоподобный параметр, а к умышленному искажению его значений прибегают редко. В данном случае, культивируемую безопасность в угольной промышленности предлагается измерять кратностью отставания России от США по числу погибших на миллион тонн добычи за последние 15 лет. Приводится значение показателя («почти в 20 раз») [3], но не задан критерий сравнения.. Неизвестно, какая кратность покажет, что созданные и действующие в США, Германии или России системы обеспечения промышленной безопасности могут считаться «одинаково» эффективными при существенно разных исходных природных и техногенных опасностях, и многих других социально-экономических ограничениях (ресурсы, кадры, технологический уклад и т.д.). Исходные опасности добычи и выработанные организационно-технические способы их обуздания существенно различаются в угледобывающих странах и угольных бассейнах. На первый взгляд, выдвинутое сравнение с США вроде бы приводит к общему знаменателю эти различия. Здесь сделано неявное допущение об одинаковых подземных опасностях.

Сравнивать угледобычу США и России в нелицеприятном ключе начинал еще в начале XX века молодой горный инженер А.А. Скочинский. Потом «переболел отставанием», стал основоположником и академиком советского углепрома. В предлагаемых к сравнению странах сохраняются несопоставимые горно-геологические условия добычи со своим культурно-историческим и организационно-технологическим опытом разработки угольных месторождений.

Основная добыча угля подземным способом в США сосредоточена в Аппалачском бассейне со средней глубиной залегания большинства разрабатываемых пластов не более 220 м (на 1993 г.). По данным U.S. Energy Information Administration (EIA) [4] в 2014 г в США осуществлялась добыча на 345 шахтах и 613 разрезах, а 85% шахт и 55% объемов подземной добычи приходится на Аппалачский угольный бассейн. В 2014 г. 54% всей подземной добычи осуществлялось на угольных пластах со средней толщиной более 1,8 м. В 2014 г. 93% потребляемого в США угля приходилось на производство электроэнергии.

По данным Ростехнадзора на 1 апреля 2016 г. в государственном реестре опасных производственных объектов зарегистрировано 99 шахт, на 61 ведутся горные работы. Остальные находятся в стадии консервации или ликвидации. Из 99 шахт к опасным по внезапным выбросам газа относятся 19, а к сверхкатегорийным[*] – 25, в таких шахтах в 2015 г. добыли 57 млн т угля (54% всей подземной добычи). В 1990 г. в РСФСР эксплуатировалось 106 сверхкатегорийных и опасных по выбросам шахт, в них было добыто 88 млн т угля (51% всей подземной добычи). По данным Минэнерго России в 2015 г. среднероссийская глубина подземной добычи составляла 448 м. Почти каждая третья шахта в России работает на глубине более 500 м. Две шахты – «Воркутинская» и «Комсомольская» в Печорском угольном бассейне – добывают уголь на глубине более 1 км. Российские шахты не только более глубокие, но более метаноопасные. В отечественных угольных бассейнах выше степень газообильности — самая высокая в Караганде, затем следуют Печорский бассейн, Кузбасс и Донбасс. Премиальные марки коксующегося угля не только в России, но и по всему миру залегают на глубине, где они образовались под воздействием огромных давления и температуры, на поверхности они практически не встречаются.

________________________

[*] Критерием деления шахт на категории по газовому фактору является количество метана, выделяющегося в сутки на 1 тонну добычи: различают шахты I, II, III категории и сверхкатегорийные.

И в России и в США на более опасный подземной способ приходится примерно треть угледобычи, но в целом в США добыли в последние пятнадцать лет более чем в 3 раза больше угля (соответственно 4,7 и 14,7 млрд т за 2001–2015 гг.). Более масштабная система имеет больше ресурсов и возможностей, в том числе и для обеспечения безопасности. По данным американских госслужб EIA и Mine Safety and Health Administration (MSHA) за 2000-2015 гг. в США добыто в шахтах 5108 млн т угля и погибло 453 чел. (0,09 смертей на 1 млн т), а по данным Росстата и Ростехнадзора в РФ за тот же период подземная добыча угля составила 1618 млн т и погибло 1416 чел (0,88 смертей на 1 млн т). Соотношение числа погибших на миллион тонн добычи составляла за эти годы в среднем менее 1 к 10, а не «почти 20 раз». Двадцатикратное отставание РФ от США наблюдалось только в 2007 г. (Рис. 2).

Рис. 2. Кратность отставания РФ от США по числу погибших шахтеров
 на миллион тонн подземной добычи угля

Из Рис. 2 видно, насколько малопоказательно среднее для предлагаемого параметра «отставания от США», имеющего значительный разброс значений. Формально данный параметр наоборот демонстрирует возвращение РФ в 2014‑2015 гг. к высоким советским уровням «отставания от США» в конце 1980‑х гг. Отстаем также в 5 раз, только в 2016 г. имеем тяжелую аварию на шахте «Северная» с гибелью 36 чел. В РСФСР последние подобные аварии были в 1980 г. на шахте «Юр-Шор» (погибли 34 чел) и в 1984 г. на шахте «Пионерка» (погибли 35 чел.). Опасность крупных аварии вовсе не измеряется средним числом погибших на миллион тонн добычи. Например, на снижающийся тренд этого распространенного показателя охраны труда сравнительно слабо повлияла (Рис. 3) тяжелая авария, происшедшая в США 5 апреля 2010 г. на шахте «Upper Big Branch» (погибли 29 чел.).

Рис. 3. Удельная смертность в подземной добыче угля в США, чел. на млн т добычи

Полезнее проследить, как изменялись смертельные опасности в шахтах РФ не в сравнении с США, а в сравнении с опытом РСФСР. Часто сравнивают угольную промышленность СССР и новый реструктуризированный российский углепром по числу смертей на миллион тонн добычи. Обычно помнят, что в СССР одна смерть шахтера приходилась в среднем на 1 млн тонн добычи (в СССР уголь добывали в УССР, РСФСР, Каз.ССР, Груз.ССР, Узб.CCP, Kирг.CCP и Tадж.CCP). В РФ этот показатель гибели шахтеров иногда путают с общей смертностью угольщиков в подземной и в открытой добыче. Как изменялась смертность шахтеров до, при и после реструктуризации углепрома - показано на Рис. 4.

Рис. 4. Удельная смертность в подземной добыче угля в РСФСР и РФ, чел. на млн т добычи

В 1991-1997 гг. удельная смертность шахтеров в среднем поднялась на 2/3, стабильно возрастала с 1,2 до 1,9 чел. на 1 млн т (усреднение за 5 предыдущих лет), а локальный годовой максимум в 1997 г. составлял 2,6 чел./млн т. К 2003 г. удалось снизить среднюю смертность шахтеров до уровня 1991 г., вместе с тем значительно вырос разброс значений этого показателя. Если в 1990 г. разброс был ±6%, то в относительно благополучном 2009 г. уже ±65%. Поэтому скачок удельного числа погибших с 0,45  чел./млн т в 2009 г. до 1,31 чел./млн т в 2010 г. теперь вполне ожидаем.

Примерно на уровень 1 погибший шахтер на 1 млн т подземной добычи новый углепром и вернулся в 2004 г. после основного этапа реструктуризации. Этот уровень шахтерской смертности стабилизировался вплоть до начала 2010‑х гг., хотя добыча упала вдвое и закрыты более половины шахт[*] – в основном из числа наиболее опасных (нерентабельных).

_____________________

[*] Закрытие шахт продолжалось и в 2010-х гг. Министр энергетики РФ докладывал Председателю правительства РФ 4 апреля 2016 г.: «За период с 1990 года значительно вырос удельный вес наиболее безопасного открытого способа добычи угля. Общее количество шахт сократилось на 169 технических единиц – с 239 до 70, то есть в три с половиной раза. Ликвидированы все 30 шахт в Подмосковном бассейне и все 27 шахт на Урале».

Но значения 1 погибший на 1 млн т добычи в СССР и в новой России несравнимы. В большой угледобывающей системе СССР всегда можно было выделить более безопасные шахты с добычей как в современной РФ. За время восстановительного роста 2000-2015 гг. в РФ вновь достигнут (восстановлен) уровень подземной угледобычи РСФСР конца 1940‑х гг. (около 100 млн т/год). Тогда добыча была в основном опасной подземной, а сегодня таковой только треть. Несмотря на новые технологии управления и угледобычи по крупным авариям в конце 2000-х гг. тоже откатили к уровню 30‑40‑х гг. прошлого века (см. далее Рис. 8). Вспомним:

• 10 февраля 1931 г. в шахте №8 в Черногорске погибло 118 чел.;
• 16 февраля 1944 г. в шахте «Байдаевская» в Сталинске (Новокузнецке) погиб 91 чел.;
• 19 марта 2007 г. в шахте «Ульяновская» в Красносулинском погибло 110 чел.;
• 8-9 мая 2010 г. в шахте «Распадская» в Междуреченске погиб 91 чел.

 Такие тяжелые аварии происходили в РСФСР и РФ только на этапах индустриализации и деиндустриализации углепрома. По количеству и распределению тяжести крупных угольных аварий с числом погибших более 50 чел. новая Россия за двадцать пять лет реформ уже опередила послевоенную РСФСР (см. на Рис. 5 значительное расхождение соответствующих функций распределения), но еще пока добыла в шахтах втрое меньше угля.

Рис. 5. Функция распределения числа погибших в подземных угольных авариях с гибелью 5 и более чел.

 Согласованный с Международным банком реконструкции и развития первый официальный этап по реструктуризации российской угольной отрасли 1994‑2007 гг. начинался и заканчивался символически: в 1994‑1995 гг. крупнейшая государственная шахта «Распадская» в Междуреченске стала первым частным АОЗТ «Распадская и Ко», а  8‑9 мая 2010 г. на шахте «Распадская» произошла одна из крупнейших аварий в истории отечественного углепрома. Сосредоточившись в реструктуризацию на экономических показателях (например, за счет ликвидации «отсталых», производительность труда[*] в группе оставшихся шахт и у шахтеров выросла в 1990-2010 гг. в 2,5 раза, рентабельность в 1988 г. ‑ 6,9%, а в 2008 г. ‑ 19,7%), повредили более фундаментальные достижения в безопасности отечественного углепрома. В 2008 г. директор шахты «Распадская» заявлял, что «вместо 19 лав оставили 4, зато повысили эффективность добычи» [6]. За несколько лет перед аварией 2010 г. шахта «Распадская» была самым эффективным предприятием в отрасли: в 2006-2007 гг. рентабельность ОАО «Распадская» превышала 50%, в 2008 – 67%, в 2009 г. – 51%, но даже в год тяжелейшей аварии рентабельность составляла 48% и только потом начала стремительно падать: 2011 г. – 44%, в 2012 г. – 25%. Свой сорокалетний юбилей в 2013 г. шахта «Распадская» встретила с рентабельностью в 5%.

______________________________

[*] Официальные заявления о производительности труда в угольной промышленности противоречивы. На недавнем правительственном совещании «О состоянии и перспективах развития угольной промышленности» в Новокузнецке  4 апреля 2016 г. Министр энергетики РФ А.В. Новак заявил, что «с 1994 года численность работников отрасли сократилась с 950 тыс. до 150 тыс. человек, производительность труда выросла в три раза». Эта оценка не соответствует фактическим данным: в 1994 г. добыча угля составила 272 млн т, а в 2015 г. – 373 млн т, т.е. производительность труда выросла не в три, а  почти в девять раз. На том же совещании губернатора Кемеровской области А.Г. Тулеев сообщил: «Производительность труда шахтёров за 18 лет по Кузбассу выросла в 3,6 раза …: было занято 315 тыс. человек в советское время в угольной отрасли Кузбасса, добывали 160 млн т, а сейчас 215, и мы сделали очень мощный рывок, и сегодня в отрасли занято всего 90 тыс. человек». По приведенным цифрам производительность труда в Кузбассе выросла не в 3,6, а в 4,7 раз. Подробнее о некоторых причинах искажения  достижений РФ по росту производительности труда в промышленности рассмотрено в [5].

Добыча угля снизилась за годы реформы резко, примерно в 2 раза к 1998 г. Более безопасная открытая добыча восстановлена на дореформенном уровне 1990 г., а в опасной подземной добыче после двукратного спада в 1990-1998 гг. стабилизирован уровень в 100 млн тонн/год. В целом добыча угля за 1999-2015 гг. восстановлена на уровне сорокалетней давности. В погоне за эффективностью упустили основной эффект производства и получили неприятный антиэффект роста угроз крупных промышленных аварий.

Существенно изменилось соотношение между «обычными» и крупными авариями. Например, в РСФСР в 1980-е гг. одна крупная авария (> 10 погибш.) приходилась в среднем на 313 регистрировавшихся аварий, в РФ в 1990‑е гг. – одна на 86, а в 2000‑е гг.– уже одна на 33. Средняя доля наиболее опасных аварий (Рис. 6) со взрывами (горением, вспышками) газа и угольной пыли в общем количестве регистрируемых аварий выросла за 1990-2000-е годы более чем в 7 раз - с 3,5 до 25% (в начале 2010–х гг. – до 22%).

Рис. 6. Доля взрывов в общем количестве зарегистрированных аварий в угольных шахтах в РСФСР и РФ

Сравнивать угольные опасности на пятнадцатилетнем участке большого трагического пути самобытных угледобывающих стран некорректно. Исторический период угледобычи гораздо длиннее и «сдвинут» в разных странах. Почему бы не сравнить тогда США и Германию с Японией, где подземная добыча была прекращена в конце прошлого века, или с Великобританией, где последняя шахта была закрыта в конце 2015 г., а 45% энергетического и 28% коксующегося импортного угля поступает из России. Если это и наш выбор – так прямо об этом и сказать, что реструктуризация углепрома – это свертывание подземной добычи, а необходимый уголь мы будем покупать теперь там-то и на такие-то средства[*], и это выгоднее, т.к. «цена жизни» российского шахтера велика для пореформенной России, а китайского посильна. Закроем шахты и станем как Япония и Великобритания значительно обгонять США и Германию по показателю оплаты угля «ненашими» шахтерскими смертями.

_________________________

[*] На первом за последние четыре года правительственном совещании по безопасности в угольных шахтах 16 марта 2016 г. владелец «Мечела» Игорь Зюзин предложил закрыть метаноопасные угольные шахты. По данным Минэнерго в России критически опасны 12 шахт, с общей добычей чуть более 9 млн т угля в год. Затраты на закрытие этих 12 шахт составят 34,11 млрд руб., подсчитало Минэнерго. (источник: Д. Гришкин. Осторожно, шахты закрываются. – Ведомости. - № 4035 от 17.03.2016)

Чтобы обсуждать успехи и неудачи обеспечения безопасности в углепроме, нужна минимальная историческая карта угольных трагедий. Вот краткие актуализированные данные о гибели шахтеров только в крупных авариях [7,8].

За последние 125 лет (1890-2015 гг.) на территории в границах бывшего СССР добыто не менее 39,3 млрд т ископаемого угля (максимальная ежегодная добыча в 771,8 млн т зафиксирована в СССР в 1988 г.) и произошли одна катастрофическая (более 200 погибших), три очень крупных (100-200 погибш.) и 26 особо крупных (50-100 погибш.) аварий, в которых  были смертельно травмированы не менее 2296 чел. Всего за этот период в 138 известных крупных промышленных авариях (с гибелью 10 и более человек) погибло не менее 4664 чел.

В исторических координатах мировой промышленной добычи ископаемого угля отечественный углепром занимает относительно безопасные позиции. По продолжительности индустриальной угледобычи историческая Россия находится на пятом месте (~120 лет) после Великобритании (~300 лет), США (~185 лет), Германии (~155 лет) и Польши (~135 лет), а по объемам суммарной добычи (~40 млрд т) – на третьем после США (~74 млрд т) и Китая (~70 млрд т).  По удельной (к объемам подземной добычи) смертности в катастрофических авариях в шахтах историческая Польша и Россия демонстрируют относительно безопасный уровень добычи за все время индустриального развития. Наиболее трагическую смертельную историю подземной угледобычи имеют Япония, Турция и Великобритания, затем следуют Германия, США, Китай и Индия (см. табл. 1).

табл. 1

Угледобывающие страны мира в XIX-XXI вв.: масштабы добычи, количество смертельных катастроф в шахтах и число погибших в них (составлено по данным открытых официальных источников)

В первой трети ХХ века (1900-1933 гг.) 25 из 64 катастроф (с гибелью более 90 чел.) пришлись на США, 11 – на Японию, 9 – на Китай, 8 – на Британскую империю, 7 – на Германию и Польшу, и по одной – на Францию, Мексику, Российскую империю и РСФСР. В середине ХХ века (1934-1966 гг.) зафиксировано 40 угольных аварии с гибелью более 90 чел., из них 9 – в Китае, 7 ‑ в Японии, 6 – в Германии, по 3 – в США и Великобритании, по две – в Польше, Чехии, и Индии, и по одной – в Австрии, Бельгии, ЮАР, Югославии, УССР и РСФСР. В «затишье» с 1967 по 1991 гг. мир поразили 14 угольных катастроф (более 90 погибших), из них 6 – в Китае, и по одной в Родезии, США, Мексике, Индии, Колумбии, Японии, Турции и в Боснии и Герцеговине. Общая картина крупнейших мировых угольных катастроф представлена на (Рис. 7).

Рис.7. Крупнейшие (до 100 погибших и более) аварии в шахтах угледобывающих стран в Новое и Новейшее индустриальное время (1835-1917 гг., 1918-2015 гг.).

Более подробные сведения из официальных и открытых источников о подземной добыче и погибших шахтерах в крупных авариях (более 5 погибших) в США и исторической России представлены на Рис. 8 и Рис. 9.

Из  Рис. 8 и  Рис. 9 видно, что в одни и те же десятилетия организационные и технологические периоды становления, развития или спада в угледобывающих США и России существенно различаются. С конца XX века в России особенно выделяется период подготовки и старта радикальных реформ 1985‑1993 гг., активной фазы реструктуризации (1994‑2000 гг.) и ее последствий (2001‑2015 гг.). Ничего подобного в эти же годы в угледобыче США не происходило. На последние 15 лет приходятся основные результаты проведенной реструктуризации в РФ. Можно заметить на Рис. 8, что плотность «красных точек» фактов крупных промышленных аварий вовсе не уменьшилась с двукратным сокращением подземной добычи, хотя одной из главных объявленных целей реструктуризации было закрытие нерентабельных и наиболее опасных шахт.

Рис.8. Объемы подземной добычи угля и аварии на шахтах Российской империи, СССР, Российской Федерации, Украины и Республики Казахстан /составлено по данным открытых источников/

Рис. 9. Объемы подземной добычи угля и крупные аварии (более 5 погибших) на шахтах США
 /составлено по данным открытых источников/

Стандартные показатели смертельной опасности (число погибших на миллион тонн добычи, погибших на число рискующих и т.п.), хорошо пригодные для относительно стабильных периодов угледобычи, в переходные и пореформенные периоды мало что стали показывать. По ним в среднем аварийность и травматизм падали, а отрасль сотрясали небывалые крупные промышленные аварии. Для оценки опасностей крупных промышленных аварий нужны другие «несредние» специальные индикаторы частоты возникновения и крупности их угроз. Особенности восприятия в массовом сознании опасности групповой гибели людей в первую очередь объясняются уникальностью образа трагедии. Если трагедии повторяются, то они перестают быть крупными, становятся «обыденными». Если считать, что «трагедии в угольной отрасли в России продолжаются в привычном темпе» [3], то это уже вовсе не трагедии, а обычная и принятая «норма опасности» – что поделаешь, так устроен мир. Но более важен и показателен не «привычный темп» трагедий, а его изменение, и качественное и количественное.

При регистрации к крупным промышленным авариям в зарубежной практике обычно относят аварии с гибелью более 10 чел. Для современной западной угольной промышленности этот критерий еще жестче – более 5 погибших (на Рис. 8 и Рис. 9 отмечены именно такие аварии). Данный критерий – «плавающий», его значение может достаточно сильно корректироваться в разных странах и в разные периоды средствами массовой коммуникации. Из последних примеров можно отметить существенно больший информационный отклик в СМИ на аварию на шахте «Северная» в 2016 г. (погибли 36 чел.) в сравнении с предыдущей крупной угольной аварией на шахте «Воркутинская» в 2013 г. (тогда погибли 19 чел.). Крупные аварии – уникальные и относительно редкие события. Для оценки их опасности и тем более сравнения, например по риск-ориентированным показателям [9], необходимы определенные допущения.

Во-первых, из рассмотрения в качестве крупных могут быть исключены наиболее многочисленные групповые несчастные случаи (крупные не могут быть привычными). Например, из  Рис. 9 хорошо видно, что аварии с гибелью 5 чел. стали для США крупными (редкими) только с 1960-1970-х гг. Напротив, для угледобывающих стран бывшего СССР они престали быть уникальными в 2000‑х гг. (Рис. 8). Поэтому при риск-ориентированных сравнениях групповых смертельных опасностей весь разнородный массив происшедших крупных аварий необходимо привести в координаты «узнаваемых» смертельных последствий. К таким, например, сегодня может быть отнесена «минимальная» крупная промышленная авария с гибелью 10 чел. или последняя «нашумевшая» авария с гибелью 36 чел. Первоначально может быть сделано допущение о линейном характере восприятии нарастания числа и тяжести крупных аварий (условно предполагается, что одна авария с гибелью 30 чел. по тяжести эквивалентна трем условным авариям с гибелью 10 чел.).

Во-вторых, при риск-ориентированном сравнении необходимо отразить «неустранимые» энергетические причины возникновения аварий, которые в первом приближении могут быть оценены объемом подземной добычи угля (при этом из рассмотрения выпадают другие природные опасности, например, глубина добычи и метаноопасность разрабатываемых пластов). Здесь тоже сделано консервативное предположение о линейном росте опасностей аварий с увеличением добычи, хотя при прочих равных большие системы обеспечения безопасности более эффективны (сказывается эффект масштаба).

С этими предположениями и допущениями оценим правдоподобность того, что «трагедии в угольной отрасли в России продолжаются в привычном темпе, несмотря на кризисы и подъемы». В Табл. 2 ниже представлены оценки специальных индикаторов опасностей крупных промышленных аварий для 25‑летних периодов разработки подземных месторождений угледобывающих США и исторической России (для РФ рассмотрен и 15‑летний период).

Табл. 2

Объемы подземной угледобычи и опасности крупных шахтных аварий в исторической России и США

Сравнение позднесоветских (1966-1990 гг.) и реформаторских (1991-2015 гг.) четвертьвековых периодов подземной добычи угля показывает, что «темп трагедий в угольной отрасли» в России резко вырос и не снижался. Если в позднесоветский период в РСФСР ежегодно происходила одна условная авария с гибелью 10 чел., то в пореформенный – три. На фоне двукратного падения среднегодовой подземной добычи, резко выросли упущенные опасности крупных угольных аварий: так отнесенное к объему добычи количество условных аварий, сходных по смертельной тяжести с недавней аварией на шахте «Северная» (36 погибших), выросло в пореформенной России более чем в 5 раз. Рост и последовавшая стабилизация «достигнутых» уровней опасности крупных аварий показывают, что «переходный период реформ» вовсе не закончился после реструктуризации – отрасль загнали реформами в положение, когда крупные аварии стали «нормой», причем в разы худшей, и чем в советский период, и чем в современных США.

По упущенным опасностям крупных угольных аварий значительно увеличилось отставание России от США, а еще больше стал этот разрыв для всего постсоветского угледобывающего подземного пространства (Табл. 2). Часть «отставания» от США неизбежно определяется несопоставимыми горно-геологическими условиями добычи, а вот наблюдавшийся резкий скачок «отставания» во многом свидетельствует о внутреннем кризисе культуры безопасности, порожденном реструктуризацией отечественного углепрома. В реформы вместе с закрытием опасных шахт устранялся и непосредственный источник аварий, исчезали возможные жертвы. Подобное пассивное сокращение аварийного потенциала породило не только новые угрозы крупных промышленных аварий, но и неизвестные ранее беспромышленные опасности, масштабные социально-экономические бедствия в бывших шахтерских регионах.

По мнению современного российского экономиста «более передовая технология начала применяться в стране еще в 1990-е годы, когда угольную промышленность пытались реформировать с привлечением кредитов Всемирного банка, однако впоследствии от нее практически полностью отказались по «социальным» соображениям: применение такого метода приводило к сокращению слишком большого числа рабочих мест» [3]. Тезис о внедрении в стране передовых технологий в 1990-х гг. противоречит известным результатам промышленных реформ (деиндустриализация, техническое регулирование, реструктуризация). Предположим, что реформаторы стремились внедрять новые технологии, а им не давали сокращать рабочих, вынуждали оставлять старые «человекозатратные» технологии добычи. Эту нетривиальную версию опровергают доступные данные о резком снижении численности шахтеров при реструктуризации российского углепрома.

Масштабы проведенной в стране деиндустриализации хорошо видны по динамике численности шахтеров и числа угольных шахт. Шахты закрывались и до реструктуризации, но именно в годы реформ уголь из 2/3 добывающих шахт оказался не востребованным рынком, хотя еще в 1990 г. уголь из тех же самых шахт планомерно потреблялся народным хозяйством (своего угля тогда даже не хватало, в потреблении импорт перед реформами составлял более 10%). Ненужными на угольном рынке оказались и более 225 тыс. шахтеров: численность некогда самого привилегированного рабочего класса, а затем тарана рыночных реформ снизилась более чем в 5 раз (Рис. 10).

Рис. 10. Численность шахтеров и число шахт в РСФСР и РФ

Понятно, что экономист Иноземцев В.Л. не является узким специалистом в истории и технологиях угледобычи, а исходные данные о смертности российских шахтеров приведены им лишь для демонстрации злободневности совсем другой проблемы. «В России все поставлено с ног на голову» – неправильно человеческая жизнь продается, не как в Европе и США (сейчас ее цена по российскому закону 2 млн руб., а нужно как минимум 2 млн долл. США). По предлагаемому показателю «цены жизни шахтера» угледобыча должна быть прекращена сегодня в Китае, Украине и Турции, и не должна была проводиться в США, Японии, Великобритании, Германии и других странах до середины ХХ в. Откуда следовало брать тогда энергию для индустриального развития не известно. В «Горном приговоре» [3] сравниваются «вершки» разных индустриальных культур, находящихся в разных исторических условиях, а выводы делаются о порочных «корешках». Выбросив из рассмотрения «ствол» индустриальной культуры, российский экономист не столько маскирует аварийный опыт реформ, сколько производит опасное незнание из катастроф и канализирует его разрушительную антисилу на заказанную «политику государственной власти». Статья Иноземцева В.Л. «Горный приговор» [3] важна не объектом атаки, а источником силы. Высвобождающаяся в катастрофах «сила незнания» огромна: шахта строится и разрабатывается долго и трудно, а рушится мгновенно и «сама». Раньше эту трагическую силу копили для поисков выхода из кризиса индустриализма (ведь сколько надежд было на осмысление уроков Чернорбыля-1986), а теперь ком «катастроф незнания» сталкивает отреформированную РФ в смертельный антимодерн.

Используя информационный повод крупной аварии Северная-2016, Иноземцев В.Л. поднимает отдельные положения плохо освоенной в России концепции «цены человеческой жизни» (в более нейтральном варианте говорят об «индивидуальном риске» или «управлении риском»). Все это уже готовилось и  выкладывалось в Перестройку, с хорошо известными результатами последовавшей концептуальной смены «абсолютной безопасности» на «абсолютный риск» в реформе технического регулирования. Лишь временно тяжелые промышленные аварии СШГЭС‑2009 и Распадская‑2010 приостановили внедрение в реформируемой РФ постиндустриального «управления риском» (специальная социо-инженерная технология по контролю технострахов рискующих).

В послевоенный и застойный период руководители СССР осознавали социальную опасность смакования числом погибших в СМИ. Каких-то новых знаний по техническому предупреждению аварий от проинформированных обывателей вряд ли получишь, а возбуждение технофобии могло лишь подтачивать авторитет социального государства, использоваться в антииндустриальных кампаниях (например, в конце 1980‑х технострахи были канализировали в массовые экологические психозы). Одним из главных идеократических символов советского общества было представление о созидательном труде, потому факты смертельного травмирования человека-труженика на производстве никак и не укладывались в прогрессизм «развитого социализма». Тогда смертельные аварии не могли быть осмыслены в рациональном ключе, т.к. в советском обществе слишком сильны были представления о «бесценности человека». Например, в позднем СССР в промышленности и энергетике декларировалась, и вполне успешно реализовывалась концепция т.н. «абсолютной безопасности». Ее скрытые опасности (главный сигнал – Чернобыль‑1986) обнажились в Перестройку после подтачивания идеократических символов советского развития – от сокращения страданий прошлого через защищенность настоящего в безбедственность будущего (в реформы 1990-х его заменили вектором увеличения наслаждений). Квазирелигиозные, исконные и искренние представления советских времен о бесценности жизни были растоптаны умелой пропагандой идеологизированных острословов. Надежной защитой тогда могли бы стать обновленные посттрадиционные доводы о ценности человеческой жизни, в противовес насаждавшейся вестернизированной технократической концепции о «цене человеческой жизни». В рамках государственных научно-исследовательских заказов отечественные интеллектуалы ни поставить, ни решить такую защитную задачу не могли (или не желали), а вне этих рамок не сумели сорганизоваться (или не хотели). Из западных учебников быстро освоили порочность «абсолютной безопасности», безбарьерно и с интересом  принимались идеологические новинки о цене тела индивида («стоимость человеческой жизни»), о рыночной цене смерти индивида («приемлемый риск»), экономической расточительности советских и саморегулируемой эффективности западных систем безопасности («отсталость от США»). Объяснительные модели и сам позднесоветский язык не могли внятно объяснить вскрытые «патологии плановой системы» безопасности техносферы. Практически не было публичных дебатов о методических ошибках сравнения разных культурно-исторических и социо-технических систем безопасности через идеологизированную призму евроцентризма (марксизма или либерализма). К сожалению позднесоветское научное и экспертное сообщество не располагало обновленной и рациональной картиной реальности, и в массе оказалось под сильным влиянием внерационального социального мифотворчества: беспристрастное проблематизирующее научное знание стали замещать всеобъясняющие черные мифы о СССР и светлые о Западе. Идеологизированное осмеяние приписываемой советской реальности неписаной концепции «абсолютной безопасности» заблокировало обновление карты динамики реальных техногенных опасностей в стране, особенно нужной в период изменений. Технологическую модернизацию (обновление используемой техники) стали путать с модернизацией (вестернизацией) внутреннего устройства больших исторических технико-социальных систем.

В западных моделях модернизации ценности свободы вытесняют ценности безопасности, социальной справедливости, равенства. Коллективная безопасность затирается индивидуальной свободой выбора опасностей. Из-за методической непроработанности путей «модернизации отставших» в годы реформ патерналистские системы безопасности коллективного труда (охрана труда и техника безопасности) не могли тягаться с объявленной свободой индивида распоряжаться своим телом и жизнью, продавая свой конкурентоспособный труд в пучине опасностей (т.н. HSE). В реформе технического регулирования новаторские советские госты серии ССБТ (система стандартов безопасности труда) очень быстро были вытеснены инновационными переводами западных стандартов OHSAS 18000, ISO 31000, ISO 14000, ISO 9000 и т.п. Ценность «охраны труда» активно замещается ценой «профессиональных рисков»[*]. Правилам промышленной безопасности не нашли имитационного идеала на Западе, а создать модернистские российские техрегламенты в этой сфере не удалось. В реформы правила промышленной безопасности по своей содержательной части мало поменялись, в отличие от динамичных изменений промышленности и промышленных опасностей. На консервативные нормы промышленной безопасности стали навешивать контрмодернистские ярлыки «отсталые» и «избыточные», а подзабытую концепцию «абсолютной безопасности» стали реформировать в обезнорменную парадигму «абсолютного риска», в которой цена жизни индивида маскировалась приемлемостью его смерти во имя технологического прогресса (т.н. «индивидуальный риск»).

______________________________

[*] Не обсуждая этот переводный термин, заметим, что за ним стоит большая концептуальная разработка, имеющая уже и законодательное отражение. В Европейском Союзе требования по оценке «профессиональных рисков» содержатся в:  Директиве 89/391/ЕЕС (требования по введению оценки профессиональных рисков в государствах членах ЕС); индивидуальных директивах Евросоюза о безопасности труда на рабочих местах (89/654/ЕЕС, 89/655/ЕЕС, 89/656/ЕЕС, 90/269/ЕЕС, 90/270/ ЕЕС, 1999/92/ЕС и др.) и о защите работников от химических, физических и биологических рисков, канцерогенов и мутагенов (98/24/ЕС, 2000/54/ЕС, 2002/44/ЕС, 2003/10/ ЕС, 2004/40/ЕС, 2004/37/ЕС и др.).

Гипертрофированный экономизм «лучшего мирового опыта» давал очень высокую «стоимость человеческой жизни» в странах первого мира и постыдно низкую – во втором и третьем мире. Полный расчет цены жизни наступает лишь после смерти, а смертельная авария – удобная рыночная площадка для купли-продажи. В таких координатах решение проблемы смертельного травматизма виделось зачастую в законодательном увеличении «цены человеческой жизни». Предполагалось, что от «занудливого» предупреждения аварий нужно переходить к прагматичной купле-продаже их последствий. Считалось, что методические сложности с определением продавцов, покупателей и меновых стоимостей снимет разработка теории риска, под которым воображалась квинтэссенция из техники, денег и смерти. Другими словами, ценностная проблема выбора мер безопасности подменялась ценовой проблемой подсчета «смертельно-экономических» аварийных потерь, что и составляет основу технократизма.  Как технократ экономист Иноземцев В.Л. и дает свой рецепт: «Глядишь, столкнувшись с риском потери $ [за приговоренных] …. идея модернизации производства во многих сферах уже не казалась бы такой противоестественной, какой она выглядит сегодня в России». Откуда следует, что правильно установленная «цена жизни» не окажется менее «противоестественной», чем идея модернизации, российский постиндустриальный экономист умалчивает, по-видимому, реформы последних десятилетий «по идее» к модернизации не относятся.

После реформы технического регулирования трагически возникающее новое и ценное антикризисное знание слабо извлекается из уроков произошедших аварии, а в доступных каналах научно-технической антиаварийной информации обращаются ссылки на уже плохо применимый советский опыт и еще хуже применимую имитацию «лучшей международной практики».

Катастрофы на угольных шахтах – важный сигнал об упущениях в безопасности и незнаниях опасностей в кризисе индустриализма. Аварийные угрозы особенно возрастали в России в переходные периоды - на входе и выходе в индустриализм (в годы начала индустриализации и реформ деиндустриализации). В последние десятилетия материальное производство в РФ сворачивается: не будет производства, не будет и производственных трагедий. С реально ниспадающим «валом производственных трагедий» утрачивается отлаженная в индустриальной культуре функция обеспечения промышленной безопасности, она в реформу технического регулирования все более замещается постиндустриальным «управлением риском» (один из благозвучных эвфемизмов установления «стоимости человеческой жизни»). В пореформенных промышленных авариях уже вполне различимы контуры новых постиндустриальных опасностей беспромышленного существования постсоветской России. Среднегодовые смертельные потери падают, а относительное количество крупных шахтных аварий растет на фоне резкого сокращения и последующей стагнации подземной добычи, закрытия наиболее опасных угольных шахт и сокращения рабочих мест высокорискующих шахтеров.

В заключение своего «горного приговора» российский экономист Иноземцев В.Л. нагнетает постиндустриальные технофобии «нарастающим валом производственных трагедий» [3]. По инерции запущенной деиндустриализации и реформы технического регулирования производство в РФ сворачивается [5]: не будет производства, не будет и производственных трагедий. С реально ниспадающим «валом производственных трагедий» утрачивается отлаженная в индустриальной культуре функция обеспечения промышленной безопасности, она в реформу технического регулирования все более замещается постиндустриальным «управлением риском» (один и эвфемизмов установления «стоимости человеческой жизни»). Пореформенные промышленные аварии все отчетливее посылают сигналы вызревания новых постиндустриальных угроз. Но российский экономист упорно предлагает бороться с надвигающимися промышленными катастрофами человеко-рублем, а видный мыслитель российского постиндустриализма, молчит о «нарастающем вале» угроз беспромышленного существования для пока еще индустриальной России.

Происходящие промышленные катастрофы важно быстро и беспристрастно исследовать, широко знакомить всех с уроками аварии, целенаправленно предупреждать породившие их кризисные явления, в организационно-техническом плане пресекать уже изученные угрозы трагических последствий через изменение правил безопасности. После Распадской-2010 такая работа существенно активизировалась. С 2011 по 2015 г. Ростехнадзором утвержден 41 нормативный правовой акт по вопросам промышленной безопасности и безопасности ведения горных работ в угольной отрасли, в том числе 22 документа в виде федеральных норм и правил в области промышленной безопасности. В условиях аномии действующие правила безопасности работают все хуже, но это вовсе не значит, что они не нужны и их не следует «обслуживать» новых опытом аварий. Среди основных проблем в обеспечении безопасности угольных шахт выделяют износ основных производственных фондов, сокращение научных разработок и научного потенциала в области обеспечения безопасности отрасли. Если будет доступное и достоверное знание об аварийных опасностях, то даже самые ангажированные СМИ никогда не дадут трибуну для постиндустриальных спекуляций «ценой жизни шахтера» – ни российского, ни американского, ни китайского, ни украинского, ни какого.

Список использованной литературы

1. Key World Energy Statistics. OECD/IEA. 2015. URL: http://www.iea.org/publications/freepublications/publication/KeyWorld_Statistics_2015.pdf (дата обращения: 13.04.2016).
2. Excerpt from Coal Information (2015 edition). IEA. URL: http://www.iea.org/publications/freepublications/publication/KeyCoalTrends.pdf (дата обращения: 13.04.2016).
3. Иноземцев В.Л.: Горный приговор. URL: https://snob.ru/selected/entry/105199 (дата обращения: 13.04.2016)
4. U.S. Energy Information Administration. Annual Coal Report 2014. URL: https://www.eia.gov/coal/annual/pdf/acr.pdf (дата обращения: 13.04.2016).
5. Гражданкин А.И., Кара-Мурза С.Г. Белая книга: промышленность и строительство в России 1950–2014 гг.  /Центр изучения кризисного общества. М.: Научный эксперт; М.: ТД Алгоритм, 2016. - 224 с.
6. Авария — дочь метана. URL: http://www.forbes.ru/ekonomika/lyudi/43145-avariya-doch-metana (дата обращения: 13.04.2016).
7. Гражданкин А.И., Печеркин А.С., Сидоров В.И. Промышленная безопасность в отечественной добыче угля и нефти// Безопасность труда в промышленности. — 2010. — № 3. — С. 40–47.
8. Гражданкин А.И., Печеркин А.С., Иофис М.А. Промышленная безопасность отечественной и мировой угледобычи// Безопасность труда в промышленности. — 2010. — № 9. — С. 36–43.

Рискпром.рф, 23 апр 2016