Прошлое, настоящее и будущее: техника безопасности, охрана труда, пожарная, экологическая и промышленная безопасность. Междисциплинарные исследования Техника безопасности - психология, Промышленная безопасность - социология и др.
Главы брошюры о состоянии и перспективах БЕЗОПАСНОГО развития отечественной промышленности. Итоги и уроки деиндустриализации и техрегулирования сквозь призму промышленной безопасности
-В чем отличия моделей обеспечения промбезопасности на Западе, в СССР и РФ? -Евростандарты промбезопасности заменят ГОСТы и Правила ПБ? -Как на практике работают "теории управления рисками"? -Есть ли альтернатива вестернезации-модернизации в РФ и Украине?
Русский национализм: несостоявшееся пришествие (часть 1)
Игорь Николаевич Чернышевский.
Русский национализм: несостоявшееся пришествие
Отечественные записки № 3 (4) (2002) .
Вступление: русская тема
Разговоры о «русском национализме», ведущиеся вот уже лет десять, все более
напоминают известную пьесу «В ожидании Годо»: это разговоры в отсутствие
главного героя, появления которого не все желают, но все ждут. При этом его
блистательное отсутствие кажется необъяснимым: вроде бы все необходимые и
достаточные причины для появления у русского национализма, как ни крути,
имеются. В идеологах и организаторах, желающих объяснить русским, кто виноват в
их бедах, тоже нет недостатка. Все нужные слова на эту тему сказаны, книжки
написаны. Тем не менее, факт остается фактом: русского национализма - ни как
массового движения, ни даже как массового настроения - нет. Есть недовольство,
есть национальная обида, есть фрустрация и унижение. Есть националисты.
Национализма - нет, и, кажется, в ближайшее время его появление не предвидится.
Трактовать этот факт можно, конечно, по-разному. В основном в этом преуспели
теоретики «русской идеи»: пребывая на вынужденном досуге, они изощряются в
изобретении причин, почему именно они остались не у дел. Чаще всего они
приходят к неутешительным выводам относительно глубоко въевшегося в поры нации
рабского духа, а также успешности действий врагов, парализовавших национальное
сознание при помощи телевизора, печатного станка или даже неведомого
«психотропного оружия». Издеваться над этим грешно: в конце концов, ситуация и
в самом деле непонятна. Впрочем, так было и раньше: начиная с провала
славянофильских попыток «дать русским людям понятие о национальности» и до сего
дня отсутствие внятного национального движения русских кажется, по меньшей
мере, странным. При этом попыток внятного анализа ситуации нет и не
предвидится: заинтересованные стороны заинтересованы в невнятице, а у
незаинтересованных, похоже, есть дела поважнее. Скажем уж честно: русские -
непопулярный объект научных штудий. Изучать «немецкое национальное
самосознание» сложно, но очень интересно: в конце концов, «немецким духом»
занимались Гердер и Фихте. Исследовать какое-нибудь маленькое африканское племя
хлопотно и скучно, зато удобно: небольшой, хорошо описуемый объект плюс бьющая
в глаза экзотика, всегда готовая скрыть натяжки и передержки. Русские же - ни
то ни се: нам, с нашим цыганским счастьем, повезло угодить ровнехонько в провал
между «интересными» и «удобоизучаемыми» случаями. Как бы то ни было, заграница
нам не поможет: в этом смысле мы обречены на самопознание.
Аверс: нации и национализм как предмет изучения
Как ни странно, «общих мест» о нациях и национализме в научном обиходе не
так уж и много. Почти все исследователи сходятся на том, что национализм -
сравнительно недавнее явление, появившееся не ранее XVIII или, в крайнем случае,
XVII века. Большинство склонно относить к этому же времени и появление «наций».
Где именно они завелись раньше, непонятно (называют разные места, включая
Латинскую Америку), но считается, что существуют по крайней мере две модели
нации: французская «гражданская», связанная с идеями Просвещения и трактующая
нацию как «сообщество граждан» с одинаковыми правами, плюс немецкая
«этнокультурная», связанная с Романтизмом и понимающая «народ» как
«органическое единство духа», опирающаяся на общность языка и культуры.
Упрощенные и опошленные варианты этих двух идей в дальнейшем были попользованы
всеми прочими националистическими движениями. Каковые, впрочем, имели очень
разные цели - начиная от объединения разделенных государств (как то было в 1848
году, когда в Европе бушевала «весна народов») и кончая так называемой
«деколонизацией».
Вот, пожалуй, и все. Об остальном идут нескончаемые споры - кроме, пожалуй,
одного методологически важного момента.
Не погрешая против истины, можно сказать, что история изучения наций делится
на два этапа, которые хочется назвать «реалистическим» и «номиналистическим».
Первый период длился где-то до середины прошлого столетия. Это было время
наивной уверенности в том, что «нация» - вполне реальная вещь, определяемая
через свои атрибуты, - например, такие, как язык, культура, занимаемая
территория и ряд так называемых «национальных особенностей». Памятником тем
временам была известная «бромлеевская» дефиниция, честно перечисляющая «все
главное», что должно быть у уважающей себя нации. Однако в то время как
советские студенты заучивали про «историческую общность людей, складывающуюся в
ходе формирования общности их территории, экономических связей, литературного
языка, особенностей культуры и характера»,[1] свободный мир предался безудержному
номинализму.
Кьеркегор где-то сказал про лекции Гегеля о доказательстве бытия Божьего
так: «Попытка доказать существование того, кто находится прямо перед тобой,
есть оскорбление, ибо это попытка поднять на смех». Еще большим оскорблением
является, очевидно, попытка доказать не существование того, что
находится перед самым нашим носом. Книга номер один в списках современной
литературы по вопросам национализма - знаменитый трактат Бенедикта Андерсона -
называется «Воображаемые сообщества»[2]. При этом слово «воображаемые» (imagine)
здесь нужно понимать без экивоков: «воображаемое» есть «плод воображения»,
никак иначе. Поэтому так называемый «примордиализм» в современной этнологии (т.
е., попросту, гипотеза о том, что нации могут существовать «на самом деле», без
чьих-то конструирующих усилий) в настоящий момент, стал неким жупелом:, почти
никто из серьезных исследователей вопроса в открытую не признает себя
«примордиалистом»[3] зато все в хвост и в гриву костерят друг
друга за проявления такового. Однако, смутное ощущение, что за «нациями»
все-таки стоит какая-то реальность, никуда не девается. Для удовлетворения
этого чувства исследователи национализма стараются разделять «национальную» и
«этническую» проблематику. Под «этническое» подверстывается мутный конгломерат
расовых, географических, культурных и иных факторов, с тщательным разделением
всего этого от собственно «национальной» проблематики. До недавнего времени
существовало даже своего рода разделение труда: этнические явления изучались
социологами и антропологами (с 60-х), а нации - историками и политологами.
Можно сказать так, что «этнос» рассматривался (а в общем-то, и сейчас
рассматривается) как внеисторический субстрат, связанный с идеей существования
«неисторических» («первобытных») народов - то есть как некая материальная
противоположность «нации». И только наглядная демонстрация того, что
какие-нибудь «ибо» или «йоруба» могут неожиданно ввязаться в историю (например,
взять в руки автоматы), способствовала слиянию этих двух направлений
исследования.
Остается объяснить себе и другим, каким образом «этнос» (объект реальный и
относительно невинный) вдруг начинает «воображать о себе». Логично увидеть в
этом заговор каких-нибудь закулисных махинаторов. В последнее время в моду все
больше входит инструменталистский («этнополитический») подход,[4] трактующий национализм как результат
манипулирования со стороны «этнических предпринимателей», разжигающих и затем
эксплуатирующих национальные чувства - или, лучше сказать, злокозненно
интерпретирующие то, что получилось разжечь как «национальные чувства». В таком
случае «нация» - это всего лишь еще одно порождение глупости одних и подлости
других, и остается только выяснить, как именно эти два универсальных начала
зацепляются друг за друга, чтобы породить именно нацию - а не, скажем, секту.
Основное уязвимое место подобных воззрений, хорошо видно. «Этническое
предпринимательство» (и вообще заговоры) существует, но сводить к нему
абсолютно все, было бы излишне самонадеянно: в конце концов, как справедливо
замечал Энтони Смит, «невозможно создать нацию из ничего». Конструктивистские
подходы систематически упускают из вида материю своих конструкций: для
того чтобы строить, все-таки нужны камни - причем обычная интеллигентская
отмазка «когда б вы знали, из какого сора» в данном случае выглядит особенно
нелепо: из сушеного кизяка не сложить даже приличную сараюшку, «тем более дом
пятиэтажный».
Тем не менее специалисты - с упорством, достойным лучшего применения, -
предполагают наиболее вероятной материей для национального строительства именно
кизяк. Так, вышеупомянутый Андерсон объясняет появление национализма на
исторической сцене экономическими интересами европейских книготорговцев,[5] затурканностью креольских чиновников,[6] кадровыми потребностями колониальных
администраций[7] и еще кой-какими обстоятельствами того же
достоинства. Не менее популярный Эрнст Геллнер (автор знаменитого афоризма -
«не нации создают национализм, а национализм создает нации») в своих трудах[8] трактует «национализм» как одно из
средств перехода от аграрного к индустриальному обществу, которое-де больше не
может себе позволить лингвистическую и культурную чересполосицу и ликвидирует
ее посредством националистической уравниловки, особливо в виде системы среднего
и высшего образования. Ведущий английский специалист по тому же вопросу - Эрик Хобсбаум
(автор сочного оксюморона «изобретение традиции»[9]) - в своем сочинении «Нации и национализм
после 1780 года»[10], используя известную марксистскую
конструкцию «базис/надстройка», трактует «национализм» как «гражданскую
религию», поддерживаемую и эксплуатируемую власть имущими в качестве очередного
опиума for people by the people. Иные также усматривают причины появления наций
в увеличении налоговых сборов в середине XIX века (недовольные этим народы
начали из вредности называть себя «нациями»), в моде на немецкий романтизм
(идею «нации» случайно импортировали вместе с Гердером) et cetera. Так что
весьма логичным на фоне всего этого безобразия является предложение Брубейкера[11] не использовать вовсе понятия «нации» в
качестве легитимной категории научного анализа, а говорить о наблюдаемых вещах
- например, о «националистическом» политактивизме, о «национализирующихся
государствах»[12] и прочих сущностях, данных нам в
ощущениях.
Святая уверенность в том, что «национальность» есть что-то подозрительно
легковесное и надстроечное, а «самый базис всего» суть бабло и мочилово (то
есть, простите, экономические интересы и политические практики), иной раз приводит
к любопытным выводам. Например, к представлениям о «минимальных размерах»
нации. По Геллнеру, «нация» должна обладать экономикой, способной потянуть
обслуживание системы образования вплоть до высшего. По Андерсону, нация должна
быть достаточно многочисленна, чтобы выпуск книг на национальном языке мог себя
окупить.[13] Та проблема, что кой-какие народы
занимаются национальным освобождением в вовсе даже неграмотном состоянии,
обходится разными путями - скажем, имплицитным допущением, что «грамотные
лидеры» во главе дикарей спят и видят, как вслед за обретением суверенитета
мужики из племен тутси и хуту тут же бросятся на базар за местным Белинским.
Что весьма сомнительно даже в отдаленной перспективе.
Впрочем, подобная явно выраженная неприязнь исследователей к объекту своего
профессионального интереса, отчасти объяснима той двусмысленной ситуацией, в
которую попадает исследователь так называемых деликатных вопросов,
допускающих двойное прочтение посвященных им трудов. Как показывает практика,
исследования в области национализма, национальной идентичности и т. д. volens
nolens допускают подобное двойное прочтение: результаты академических штудий
могут быть использованы для целей политической агитации. Слишком часто
исследователь того или иного «национализма» оказывается соучастником или
противником того или иного националистического движения.[14] При этом никакой уровень академизма не
гарантирует от случайного наступания на какую-нибудь идеологическую мину.
Достаточно вспомнить, что само слово «национализм» для натренированного уха
европейского интеллектуала однозвучно «национал-социализму» и «фашизму», а
тезис о несовместимости национализма и либеральных ценностей до последнего
времени считался чем-то самоочевидным.
С другой стороны, исследователи национализма вынуждены принимать во внимание
тот неприятный факт, что «теории национализма» имеются не только у них, но и у
самого объекта изучения, т. е. у националистов. При этом нежелательного диалога
с профанами-практиками избежать никак не удается: идеологи, агитаторы и даже
действующие политики активно заимствуют у ученых идеи, термины и понятия, а то
и сами являются профессионально компетентными фигурами или уж вполне почтенными
знатоками, способными говорить с профессионалами (социологами, антропологами,
этнологами) на их же языке. В подобной ситуации спор из-за «самой вещи» начинает
напоминать перетягивание одеяла - если сами националисты кровно заинтересованы
в максимально возможной реификации «нации», то позиция независимого
исследователя прямо-таки взывает к скептицизму в этом вопросе: понимание
«национального» как «воображаемого» (в том или ином смысле) позволяет сохранить
должную дистанцию по отношению к неназываемым, но подразумеваемым оппонентам.
Хотя, разумеется, дело не только в этом. Что греха таить - «нация» и впрямь
крайне неудобный объект для исследования.
Реверс: нации и национализм как политическая реальность
Теперь все-таки обратимся к учениям самих националистов. Все
националистические доктрины, как счастливые семьи, похожи друг на друга. В
общем, они сводимы к нескольким простым положениям:
1. Существует такая вещь, как нация: реальная общность людей, имеющая свою
историю.
2. У нации имеются интересы, не сводимые к интересам отдельных людей, групп,
классов и так далее.
3. Интересы нации более важны, чем все прочие интересы и ценности - и
входящих в нацию людей и групп, и уж, тем более, в нее не входящих.
4. Эти интересы могут быть реализованы преимущественно в сфере текущей
политики: в частности, нация должна быть как можно более независимой от других
наций, а желательно - доминировать в кругу других народов..[15]
Нетрудно видеть, что эти положения образуют круг. На первом шаге «нации»
приписывается существование, на втором - субъектность, на третьем эта
субъектность объявляется верховной ценностью, а на четвертом эта ценность
понимается как стремление к самоутверждению. Здесь круг замыкается, так как
самоутверждение есть единственно возможное доказательство бытия нации: она
есть, поскольку другие нации больше не могут игнорировать ее существование и
вынуждены с ним считаться. Таким образом, национализм призывает к борьбе за
признание.
Сказанное касается того, что хотят националисты. Теперь обратимся к
внутренней стороне их теорий, а именно - к объяснению того, почему они
этого хотят. То есть перейдем от националистической программы к
националистическому мифу.
1. Во-первых, в обязательный набор националистических представлений входит
(в том или ином варианте) миф о Золотом веке. Речь идет о неких отдаленных
временах, когда счастливый и свободный народ вольно трудился на своей земле, не
зная нужды и горя. Однако националисты всегда замечают, что в этом счастливом
состоянии народ оставался наивным, не зная себя и своих сил, - то бишь, не имея
национального самосознания.
2. Вторым этапом обычно является появление национального врага. В качестве
врага может выступать конкретный народ, захвативший или полонивший страдающую
нацию, или целый ряд таких народов, или какие-нибудь совсем безличные силы
(например, «империалисты»). Враг действует силой и хитростью, при этом не
только подчиняя народ себе, но и сообщая ему самосознание - однако
самосознание ложное. Например, враг пытается ассимилировать народ, внушить ему
ложные религиозные и/или общественные идеалы или еще как-нибудь искалечить.
3. Центральным этапом истории является начало националистической проповеди.
Как правило, ее начинает один или несколько человек, чье самосознание (ложное)
оказывается, однако, настолько развитым, что способно самостоятельно
открыть истину. (Этим обычно объясняется тот странноватый на первый взгляд
факт, что «в национальные лидеры» идут обычно самые «ассимилированные». Так,
независимости Индии добились индусы, учившиеся в Оксфорде и Кембридже, «почти
англичане». Первые теоретики «чешского возрождения» лучше говорили по-немецки,
чем по-чешски, а идеологи алжирского движения за независимость предпочитали
излагать свои воззрения на прекрасном французском языке. Так что не следует
удивляться, что русские славянофилы, воспитанные на немецкой и французской
литературе, имели самые теоретические представления о «добром русском народе».)
4. Идеологи просвещают народ относительно его чаяний и ценностей, сообщая
ему учение о самом себе.
5. Далее следует борьба за «возрождение», обретение независимости и прочих
благ, и в конце - счастливое возвращение в Золотой век, но с прибытком: нация
обрела самосознание и больше не позволит себя так просто объегорить.[16]
Здесь мифы кончаются, и начинаются несовпадения националистической теории и
националистической практики. Особенно резко это проявляется в трех моментах: с
соответствием исторической правды национальному мифу (проблема «исторической
достоверности»), с определением границ нации («проблема идентичности») и с
формой желаемого национального удовлетворения (она же «национальная идея»).
Нетрудно видеть, что эти три проблемы аккуратно охватывают прошлое, настоящее и
будущее нации.
Начнем с последнего. Известно, что одним из популярных вариантов
национального самоутверждения является создание собственного независимого
государства. Однако он далеко не единственный: не менее часто национальное
чувство присваивает своей нации право распоряжаться судьбой других
наций - или империалистически, или в форме завоевания привилегированного
положения для данной нации в одном, а то и в нескольких, государствах
(типический случай - «национализм диаспор» или близких к ним по положению
национальных меньшинств). Иной раз ярко выраженный национализм спокойно относится
к формам политического бытия. Не предполагающим суверенитета - таким, например,
как пребывание в составе большой многонациональной империи[17] или добровольное подчинение признанным
мировым лидерам.[18]
Наконец, существуют нигилистический национализм, ищущий
самоутверждения не столько в построении чего бы то ни было «своего», сколько в
разрушении «чужого».[19] К тому же цели националистического
движения могут еще и меняться со временем: любая конкретная «программа» здесь
является чем-то вторичным по отношению к национализму как таковому.
Грубо говоря, это «повод, а не причина».
Теоретики «национальной идеи» этот момент, как правило, игнорируют - и
правильно делают. Есть нехорошая закономерность: чем точнее обозначены цели
«национального возрождения», тем вероятнее неудача. Это не значит, что
«национальной идеи» вообще не должно быть. Просто идея не есть программа.
Национализм - не столько «учение», сколько особое устройство взгляда:
«национальная идея» - не картинка, а окно, сквозь которое смотрят на мир,
выискивая там интересное для «национального интереса»: хороший националист
видит свой интерес везде. Поэтому интенсивные поиски «национальной идеи»
- очень плохой признак. Если на эту тему много говорят и пишут, это означает
одно из двух: либо этой идеи нет и неизвестно, где ее взять, либо она есть (но
через предлагаемое окошко «ничего не видно» или ее почему-то стыдятся, как
стыдятся рассматривания «неприличностей»). Но вообще-то, идеальная форма
бытования национальной идеи - секрет полишинеля: то, о чем все
причастные прекрасно знают (ибо видят) и молчат.[20]
Еще сложнее обстоит дело с «идентичностью». Все попытки решить эту проблему
на вербальном уровне обычно только смущают умы. Более того: любой «внешний»
взгляд на любую конкретную нацию (предполагающий какие бы то ни было
«определения» таковой) оказывается прямо противоречащим
националистической практике. Националист, как правило, не может - и более того,
не хочет - ответить себе и другим на простейший вопрос о границах «своего
народа» (например, о том, «кто может называться немцем» или «кто такой еврей»).
При этом все предлагаемые со стороны дефиниции («немец есть то-то и то-то»),
как правило, яростно отвергаются - причем тем яростнее, чем сильнее в человеке
«национальное чувство». Возникает ощущение, что «критерии суждения» в этом
вопросе не просто не вербализуемы до конца (это было бы полбеды), но еще и
подвергаются активному вытеснению, причем подобное вытеснение является
важным признаком наличия национального чувства.[21]
Если же посмотреть на «само дело», то признаки национальной идентичности
могут быть сколь угодно ничтожными и случайными, и этого оказывается вполне
достаточно для практических целей. В том числе и таких серьезных, как
этническая чистка: библейская ситуация с «шиболетом»[22] является в некотором роде типической. В
крайнем случае в ход идет чутье, т. е. невербализуемое ощущение «чужого»
- и это работает.
Подобная ситуация связана с принципиальной неделегируемостью посторонним (в
данном случае «независимым наблюдателям») важнейшего права
«национально-сознательного» индивида: права судить, кто может и кто не может
принадлежать к нации. Очевидно, что право включать или не включать кого-то в
группу есть власть, причем власть в самом прямом и непосредственном ее
виде - как право исключать из группы, осуществлять остракизм. Кстати сказать,
«этническая» власть - право каждого судить о каждом, причем право неотъемлемое,
есть не что иное, как народовластие, причем в его самом чистом,
«естественном» виде. Передоверять такое право «теоретикам» и их теориям
означало бы не что иное, как утрату того самого «самостояния», к которому нация
так стремится. Едва ли Ренан в своем известном высказывании («нация - это
ежедневный плебисцит») имел в виду эту сторону вопроса - но здесь оно как
нельзя к месту.
Возникает, однако, вопрос: а насколько объективны такие суждения? Сама идея
«народовластия» в нашем понимании этого слова слишком тесно связана с
произволом, чтобы не предположить здесь подвоха (наподобие «будем считать принадлежащим
к нации N всех, кого приняли в нацию N всенародным голосованием»). Однако здесь
не то: «национальное чувство» всегда претендует на объективность.
Суждение о «своем» и «чужом» имеет ценность тогда и только тогда, когда оно
выражает не волю судящего (мало ли кого мы склонны записывать в «свои» по
доброте душевной, а в «чужие» - по злобе), а реальность. Демократия
предполагает не коллективное своеволие, а коллективное усмотрение истины, где
коллективность является критерием истинности взгляда: то, что все видят
одинаково, то и верно. Разумеется, это утверждение правильно не для всех истин,
но демократия и не является универсально применимой. Важно отметить, что такие
сферы есть. И не потому, что существуют вопросы, в которых равно
компетентны все (это не так), а потому, что в этих вопросах высказывается не
«личное мнение», а нечто большее. Поэтому вся критика демократии как практики
учета случайных мнений невежественной массы бьет мимо цели: все дело состоит в
том, что в некоторых вопросах суждение высказывает не отдельный человек,
а некая превосходящая его сила, куда более компетентная «по части гражданской
добродетели».
Теперь обратимся к тому, что же именно фиксируется в подобном суждении.
Большинство теорий «национальных чувств» так или иначе ориентируются на идею
«национальных особенностей», которые, якобы, и являются предметом интереса
националистов. Отсюда следует обычная (и абсолютно бессмысленная) критика
национальных чувств, суммируемая в избитой фразе «нельзя же ненавидеть за цвет
кожи и форму носа». Эта благоглупость, разумеется, смешна: сам по себе шиболет
не является предметом любви или ненависти. Национальные чувства связаны не
столько с рефлексией над собственной «особенностью» (это удел теоретиков),
сколько с острым переживанием границы между «ними» и «нами».
Следует подчеркнуть, что особенностьотграниченность - совершенно
различные явления. Когда мы говорим, что нечто отличается от всего прочего, мы
далеко не всегда проводим границу между «этим» и «тем». И не потому, что
переход от «этого» к «тому» совершается плавно (как между оттенками одного
цвета): он может быть сколь угодно резким. Главное - в том, что этот переход
ничем не затруднен. Ты делаешь один шаг и оказываешься в совсем другом месте -
важно, что этот шаг делается легко и просто. Граница - это совсем другое.
Прежде всего, наличие границы не предполагает, что она разделяет разные
вещи. По обе стороны границы может находиться одно и то же. Важно лишь
то, что границу трудно (а то и невозможно) пересечь. Это главное (а по существу
единственно важное) свойство границы. Если рассуждать более формально, границу
можно определить как место, где пресекаются цепи причинности: процесс,
захватывающий все по одну сторону границы, не продолжается по другую ее
сторону. (Например, граница физического тела - это то место, на которое
«натыкается» другое физическое тело в своем движении.) В более сложных случаях
мы видим, что процесс может продолжаться и по ту сторону, но замедлившись,
ускорившись или изменив свое направление. Все эти случаи иллюстрируют главное:
граница имеет отношение не к материи и пространству, а ко времени.
Так вот: две нации могут ничем не отличаться друг от друга, кроме факта
наличия границы между ними. Эта граница может быть обозначена минимальным
набором маркеров - достаточно пары столбов и кое-как проведенной межи. То есть
- нескольких общеизвестных шиболетов, позволяющих отличить «своего» от «чужого»
в ряде общезначимых ситуаций. При этом шиболет может не иметь никакой
«культурной ценности»: достаточно того, что он позволяет различить «свое» и
«чужое».[23]
Поэтому пресловутые «этнические различия» (на описание и изучение которых
потрачено столько сил и времени) в самых важных, критических ситуациях
значат не больше, чем униформа солдат сражающихся армий. Разумеется, мундиры
должны чем-то различаться - чтобы в случае чего не подстрелить «своего». Однако
это и все: никакой «сущности» (например, «уникального народного духа») за ними,
как правило, не стоит.
В конце концов, можно очень высоко оценивать себя как нацию и быть не в
восторге от своих «отличительных особенностей» - например, скептически
оценивать собственную национальную культуру, не считая ее значительным
достижением. Как показывает практика, по-настоящему успешная нация вообще не
нуждается в «охране национальных различий». Например, современным американцам
их национальный успех заменяет «национальные отличия». В некотором
смысле он и является их единственным отличительным признаком: нация
осознает себя как «народ-победитель-всего» (America Is One). Можно сказать, что
во всяком лидерстве сейчас есть «что-то американское» - этого довольно.
Что касается «национальных особенностей», то американец-патриот вполне способен
иронизировать над таковыми in toto - что отнюдь не мешает ему регулярно
поднимать американский флаг над собственными домом.
Напротив, тщательное поддержание «национальной самобытности» зачастую
свидетельствует об угасании национального духа - например, в том случае,
когда «самобытность» превращается в товар. Достаточно вспомнить некоторые
народцы и племена, для которых пресловутая «самобытность» является
просто-напросто единственным пользующимся спросом товаром: глиняные кувшины,
поделки из перьев, деревянные божки, превращенные в сувениры и выставленные на
туземном базаре за пару долларов, - все это, очевидно, отнюдь не является
проявлениями «могучей силы национального духа», а, напротив, свидетельство его
капитуляции перед обстоятельствами.[24]
Теперь, наконец, обратимся к проблеме «национального мифа». Разумеется, всем
хорошо известно, что большая часть любой национальной истории - как в отношении
Золотого века, так и по поводу вражьих происков - просто-напросто выдумана
самими же националистами. Однако проблемой это не является: в момент подъема
национальных чувств такие мелочи, как соответствие или несоответствие мифа
каким-то там «фактам». Настоящие проблемы возникают потом, после
«национального освобождения» - особенно если это было настоящее освобождение от
власти другого народа. Очень часто выясняется, что самой желанной
культурой для освободившейся нации является как раз культура тех супостатов, от
владычества которых он так стремился освободиться. Те же индусы поступили
довольно честно, оставив в качестве государственного языка многонациональной и
многоязычной страны английский - а, не попытавшись, например, возродить
санскрит. У ирландцев возрождение гэльского превратилось в унылый фарс,
продолжать который расхотелось ровно тогда, когда всем стало окончательно ясно,
что независимость Ирландии гарантирована. То же самое происходит и с культурой
в целом: она начинает строиться как раз по образцам культуры «угнетателей».
Особенно интересны в этом смысле «особые случаи», типа израильского, где общий
фон «национального строительства» (например, успех иврита) был фундирован немаловажным
обстоятельством: люди, бежавшие «из Европы», приехали на Святую Землю для того,
чтобы построить там не что иное, как Европу же, но только «маленькую Европу для
евреев». Однако ведь и независимая Индия проектировалась как «Англия для
индусов» (разумеется, в том понимании «Англии», которое было у индийских
интеллектуалов), Ирландия - как «Англия для ирландцев», и так далее. Модель
национального успеха обычно берется не из «глубин народной души» (где ее,
впрочем, и не ищут), а как раз из преодолеваемой (а по сути принимаемой
в качестве образца) культуры. «Победители дракона» в глубине души
мечтают сами стать драконами.