Прошлое, настоящее и будущее: техника безопасности, охрана труда, пожарная, экологическая и промышленная безопасность. Междисциплинарные исследования Техника безопасности - психология, Промышленная безопасность - социология и др.
Главы брошюры о состоянии и перспективах БЕЗОПАСНОГО развития отечественной промышленности. Итоги и уроки деиндустриализации и техрегулирования сквозь призму промышленной безопасности
-В чем отличия моделей обеспечения промбезопасности на Западе, в СССР и РФ? -Евростандарты промбезопасности заменят ГОСТы и Правила ПБ? -Как на практике работают "теории управления рисками"? -Есть ли альтернатива вестернезации-модернизации в РФ и Украине?
Часть 1. Элита и Игра. Роль элит в смене парадигм социально-экономического развития России
Проблемный анализ и государственно-управленческое проектирование №6 2008
Роль элит в смене парадигм социально-экономического развития России С.Е. Кургинян
Часть 1. Элита и Игра
Прежде всего хотелось бы обратить внимание читателя на одно фундаментальное разграничение, поскольку считаю, что, лишь используя это разграничение, можно ответить на вопрос «Что такое элита?». Мы, конечно, можем ориентироваться на авторитетные суждения социологов, занимавшихся элитой, — на Парсонса, Питирима Сорокина, Парето и других. Но каждый из этих авторитетов даст свой ответ на этот вопрос. Причем ответы, мало сопрягаемые друг с другом. И совсем уж трудно сопрягаемые с той реальностью, в которой мы живем. Я имею в виду и нашу российскую реальность, и так называемый глобальный процесс. Итак, для того чтобы дать свое определение, мне нужно ввести фундаментальное разграничение, касающееся не элиты, а гораздо более серьезных вещей. Разграничение касается видов интеллектуальной деятельности. Однако вся интеллектуальная деятельность не может быть сведена только к науке. Наука основана на наличии субъект-объектных отношений и на том, что субъект-объектные отношения, так сказать, «работают как часы». Камень не знает о том, что ученый его исследует. Когда ученый проводит эксперимент — бросает камень из окна на асфальт и засекает время его полета, — камень не может крылышками махать, чтобы обмануть ученого. А значит, есть объект — камень и субъект — ученый. Вся естественная наука держится на этом. Конечно, в гуманитарной науке все намного сложнее. Потому-то там и разграничивают с давних пор субъект-объектное знание (которое называют «объяснением») и другие формы знания (которые называют «пониманием»). На этом, по сути, держится вся нелинейная гносеология: феноменология Гуссерля или философия жизни Дильтея, все эти вчувствования, вживания… Тут, конечно, субъект-объектные отношения уже серьезным образом деформированы. И все же в какой-то мере они продолжают действовать. Писатель умер, и филолог, сложным образом постигая его творчество (которое, конечно же, сложнее, чем падающий камень), понимает: писатель не может переписать произведение, с тем чтобы обмануть исследователя. И даже если писатель жив, он все равно в какой-то степени объективирован через текст. А значит, субъект-объектные отношения (отношения между исследователем-филологом и текстом) хоть и деформированы, но сохраняются. А вот там, где субъект-объектные отношения исчезают, кончается любая наука как форма интеллектуальной деятельности. И возникает другая форма интеллектуальной деятельности — игра. Игра — это тоже разновидность интеллектуальной деятельности. Но это совсем другая разновидность. Фундаментальное разграничение, с которого я начал, касается констатации этого обстоятельства. Игра предполагает, что есть два или более игроков. И что каждый из игроков понимает: другая сторона следит за его поведением. Она обязана следить. И разгадывать замысел. А он обязан этот замысел скрывать, обманывать следящую за ним сторону. А следящая сторона обязана разоблачать его обманы. И так далее. Но и сам игрок является не только тем, что наблюдаемо («наблюдаемое»), но и тем, что наблюдает («наблюдающее»). Он не попеременно выступает в этих ролях. Он существует в них одновременно. Каждый из игроков представляет собой единство наблюдаемого и наблюдающего. И где же здесь субъект-объектные отношения? Их нет. А значит, нет и науки как вида интеллектуальной деятельности, основанного на субъект-объектных отношениях. Ее место занимает игра — как вид интеллектуальной деятельности, основанный на субъект-субъектных отношениях. Игра может быть отчасти алгоритмизирована, технологизирована. Эти алгоритмы и технологии иногда называют нелинейными. Речь может идти только о частичной алгоритмизации и технологизации. В основе игры, наряду с технологиями и алгоритмами, лежат инсайты, рефлексии, рефлексии на рефлексии и т. д. Все это активно используется в военно-стратегическом планировании. Иногда в виде теорий (теория стратегических игр и пр.). А иногда в виде более сложных — собственно игровых — интеллектуальных процедур. Помимо военно-стратегического планирования игра является основой деятельности любой разведки. И уж тем более стратегической. Ибо речь идет о деятельности в условиях, когда осуществляющие деятельность стороны обманывают друг друга, догадываются об обманах, запутывают противника в лабиринтах имитаций и т. д. Без этого никакая многоходовка в принципе невозможна. А значит, невозможна и деятельность — как военная, так и разведывательная. Два шахматиста ведут игру. Две армии, воюющие друг с другом, ведут игру. Два представителя спецслужб, разбирающие, что делает противник, также ведут игру. Они занимаются сложной интеллектуальной деятельностью, но не научной, а собственно игровой. И эта деятельность принципиально отличается от науки. Повторяю: там, где полностью отсутствуют субъект-объектные отношения, где нет объекта исследования как такового, а есть два субъекта и более, — нет науки, но есть интеллектуальная деятельность другого рода. Она называется «игра». Наука, в принципе, делится на академическую и прикладную. Можно говорить, что одни проблемы носят научно-академический характер, другие — научно-прикладной. Но есть, еще раз повторю, принципиально ненаучная (неакадемическая и неприкладная) интеллектуальная проблематика. Проблематика собственно игрового характера. Так вот, в этом смысле проблема элиты носит принципиально ненаучный характер. Ибо относится к сфере игры, а не к сфере науки. Элементы научного подхода, безусловно, можно и нужно применять. Можно говорить о каналах вертикальной мобильности (Питирим Сорокин), о ролевых матрицах, о структурах, отборе, коммуникациях. Но все это, позволяя описать часть проблематики, все равно вскоре оставит вас перед запертой дверью. А на двери будет написано: «И тут кончается наука. Не почва дышит, а игра». Нужно констатировать, что элита связана с игрой в значительно большей степени, чем с наукой. А также то, что в пределах нашей культуры (советской, досоветской и нынешней) игра не то чтобы табуирована, но она очень сильно третируема. Наша культура игру приемлет с трудом — в отличие, например, от англосаксонской культуры. Достаточно внимательно прочитать Бжезинского, чтобы понять: Советский Союз не победили, а обыграли. Некоторые корни этого «обыгрыша», а также последующих событий нужно искать в пределах культурного табу на игру. И это при том, что игровое начало продолжает наращиваться. И невозможность преодолеть подобное табу чревата новыми проигрышами. В игре существуют три иерархических уровня. Нижний уровень — это «фигура». То есть лицо, которое не понимает, что идет игра, но участвует в ней. Это может быть мощная фигура (например, ферзь) или слабая фигура (пешка). Но в любом случае это не то, что играет, а то, чем играют. Средний иерархический уровень — игрок. Это лицо, которое понимает правила игры и способно в этой игре участвовать на субъектных основаниях. И, наконец, есть высший уровень — создатель правил (демиург). Этот уровень существует, но в рамках моей темы и формата моего выступления предлагаю, оговорив его существование, далее о нем как бы забыть. Вывести из актуального рассмотрения. А вот теперь можно сказать, что такое элита. Существование в элите предполагает наличие у члена сообщества, во-первых, игровой рефлексии (т. е. способности схватить существо игры) и, во-вторых, игрового ресурса (т. е. обладания средствами ведения игры). Если некто обладает только игровой рефлексией — все понимает в игре, но не может сделать ход, не находится у доски (Великой шахматной доски, как сказал Бжезинский); если этот некто не имеет совокупных средств, предоставляющих доступ к участию в игре (средства могут быть самыми разными, но они должны быть), — он не является игроком. Он является наблюдателем. Если некто обладает всеми средствам ведения игры, способен делать любые ходы без ограничений, но не обладает полноценной игровой рефлексией, он тоже не является игроком. Он является всего лишь фигурой. Игрок — это сумма игровой рефлексии и средств ведения игры. И тест на игровую дееспособность является одновременно тестом на вхождение в элиту. Войти в элиту, не обладая игровой дееспособностью (или иначе — субъектно-стью), нельзя. Этого может быть недостаточно. Но это необходимо. И не только необходимо. Игровая субъектность — это решающий фактор при вхождении в элиту. Я всегда крайне внимательно рассматриваю работы О.В. Гаман-Голутвиной, отношусь к ее исследованиям с огромным уважением. Но есть один вопрос, в котором мне как минимум надо автономно позиционироваться. Этот вопрос касается наличия или отсутствия элиты в Российской империи и в СССР. С точки зрения того, как я это определяю, элита была и в Российской империи, и в СССР. Да еще какая! Например, элита, игравшая против Романовых, была очень мощной, изобретательной, гибкой и эффективной в игровом плане. Достаточно рассмотреть ее игру с использованием Распутина. Да, элита расшаркивалась перед императором и императрицей. Но как беспощадно она играла против них! Тот же салон графини Игнатьевой вел игру точную, дерзкую, расчетливую и страстную. Эта игра имела далеко идущие цели. Цели выходили за пределы национальных. Рамка национального консенсуса была игрой сломана самым категорическим образом. И это было ужасно. Но ведь игра была! А где игра, там и элита. Вопрос: какая? При каком-нибудь персидском шахиншахе или китайском императоре кланялись еще не так, как при царском дворе. Но ведь как играли-то! С учетом обстоятельств, конечно, но ведь играли! Считаю, что даже при Сталине определенный круг людей вел игру: Берия был, безусловно, игроком, с точки зрения тех параметров, которые уже обозначены. Он явно представлял собой полноценного элитного игрока. Слова Сталина (после того как дети одного выдающегося семейства поиграли в фашизм в ходе Великой Отечественной войны) — «проклятая элита» — говорят о том, что Сталин понимал, что элита есть. Да, ее круг был страшно сужен, но этот круг был. Элитная проблематика во многом носит принципиально фольклорный характер. Конечно, это фольклор особого рода. Это как бы предание. Знания об элитах приобретались особым образом. Один мой знакомый говорил: «Все, что я знаю об элитах, это то, что мне мой дедушка рассказывал ночью. Когда, не выдерживая напряжения, садился на край моей постели и шептал что-то в ухо. Вот это и есть мои знания об элите». Российская специфика, конечно, имеется. Она особо затрудняет нефольклорный подход. Кто будет хранить элитную переписку в контексте ГУЛАГа? Кто будет вести аутентичные элитные дневники? Но фольклоризация элитной проблематики — это общемировое правило. Английские высшие спецслужбы рекрутируют кадры — в том числе и среди тех, кто обладает соответствующим семейным потенциалом. То есть уже в курсе определенных проблем постольку, поскольку читал дневники предков, их переписку, имеет личные архивы и т. д. Таков необязательный, но превалирующий средовой фактор, востребованный игрой. У игры есть антагонист. Он называется «история». История оперирует социальной энергией. Творец ее — это народ. Суть истории — в единстве народа как субстанции и… Гегель сказал бы — «духа». Кто-то скажет иначе. В любом случае речь идет о субъекте. Субъекте не игры, а истории. В основе истории — социальная энергия. Кто-то скажет — огонь… В любом случае — страсть. История — это осмысленное время. Блок, например, называл такое время «музыкой». И не он один. Для очень многих мыслителей подобные время и душа в каком-то смысле изоморфны. Душа как субстанция соединяется в историческом процессе с духом как субъектом. Этот дух Гегель назвал «духом истории». И указал, что после конца истории придет так называемый новый дух. Этот дух завершит познание. У познания уже не будет какой-либо новой пищи. Инновации прекратятся. Их место займет комбинаторика. «Новый дух» начнет просматривать бесконечное «кино» в виде уже существовавших исторических эпизодов. Он будет их осмысливать, собирать воедино. Эту теорию Гегеля специфически переработал его ученик А. Кожев. Кожева переработал его ученик Ф. Фукуяма. Так родился «конец истории» по Фукуяме. «Конец истории» — это бесконечное царство игры. Той самой, которую Гессе, например, назвал игрой в бисер. Подобная игра без истории страшно притягательна для теоретиков постмодернизма. Они связывают ее со смертью проекта, субъекта, человека. Ну и, конечно же, гуманизма, прогресса etc. Не может быть подобной смерти истории без смерти времени в его блоков-ском понимании. То есть в каком-то смысле без смерти души. Россия же — и это крайне важно — в каком-то смысле душа мира. Причем именно душа, а не дух. Какие бы школы мы ни рассматривали (вплоть до той нелюбимой мною школы, где говорится о Хартленде — «сердце мира»), Россия все равно займет именно это место. Поэтому смерть истории для России синонимична абсолютной смерти. То есть инволюции, деградации, ликвидации. Вопрос о конце истории — это для нас не только экзистенциальный, философский, метафизический вопрос. Это еще и вопрос о судьбе нашего Отечества. Оно является «слабым звеном» этого самого конца истории. И если мы хотим Отечества (а также всего остального), мы не можем не хотеть еще и истории. Историю и игру разделяет почти все. Но кое-что и соединяет. Отношения между историей и игрой почти антагонистические. Но именно «почти». До тех пор пока история остается, игра не выходит из берегов. А вот что будет, когда она выйдет, это вопрос отдельный. Пока что игроки в своих играх лимитированы по крайней мере тем, что без некоего исторического потенциала игра не может продолжаться. Хочешь вести большую игру — предъявляй исторический проект. Исторический проект — это не совсем то, что сейчас так любят называть проектом. Это не проекты по улучшению тех или иных аспектов жизни. Исторический проект — это мегапроект. Это начинание, стремящееся построить благую жизнь. И в этом смысле — новую жизнь. Это именно начинание, реализующее великий идеал. И это именно начинание, имеющее программные системно-архитектурные основания. Реализация проекта — это не взращивание Дерева. Это строительство Дома. Жизнь не обязательно имеет проектно-мобилизационный характер. Она может иметь такой характер, но не обязана. Говоря «проект», мы проводим еще одно разграничение — между органическими формами бытия, не имеющими отношения к проекту, и утопией (в позитивном смысле этого слова). Жизнь остывает, разваливается на части. Но возникает новый великий идеал. А вместе с ним и воля к реализации этого «великого нового». Где такая воля — там и проект. А где проект — там и субъект. Нет проекта без субъекта, как нет субъекта без проекта. Мы не можем сказать, что делаем, не говоря, кто это будет делать. Проект и субъект в их взаимной обусловленности создают определенное вещество власти. Что же касается игры… Хочешь большой игры — предъявляй проект соответствующего масштаба. И его властный (а не сугубо материальный) эквивалент. Власть глубоко отличается от силы. У Эсхила в трагедии «Прометей Прикованный» Прометея ведут к кавказским скалам, чтобы приковать в наказание за ослушание, два сверхчеловеческих существа. Одно из них — Сила, другое — Власть. То есть уже древние греки понимали, что сила и власть фундаментальным образом различаются. Власть начинается там, где кончается сила. Если к вам в кабинет приходит подчиненный и вы тихо говорите ему «Выйди!», а он послушно уходит — вы власть. А если он вас посылает куда подальше и вы вызываете охрану, то вы — сила. Разграничение между силой и властью наиболее содержательно обсуждал тот самый ученик Гегеля Кожев, о котором я уже говорил выше. Власть, по мнению Кожева, бывает четырех типов. Это власть Судьи, основанная на справедливости (закрепленной, между прочим, в том числе и в международном праве). Это власть Отца, основанная на религиозных трансцендентальных основаниях (т. е. сакральная власть). Это власть Господина над рабом (так определял один из типов власти учитель Кожева Гегель, подчеркивая, что господин может стать господином, лишь показав, что он не боится умереть, а раб боится). И это власть Вождя, основанная на наличии проекта. Больше никаких типов власти нет. Теперь присмотримся к нынешней ситуации под этим углом зрения. Религиозные основания у разных частей человечества разные. То есть власть Отца не может лежать в основе глобального мироустройства. Власть Господина? Если кто-то имел глубокий замысел, запуская шахидизм, то замысел этот мог состоять только в том, что антагонист смерти не боится. А вот боится ли ее протагонист, это отдельный вопрос. Значит, и этот тип власти лопнул. Власть Судьи? Помилуйте, какой судья при таком состоянии международного права?! Остается власть проекта. Какого? У Запада был проект Модерн. Многое из того, что происходит в современном мире, говорит о том, что Запад от проекта Модерн отказался. Косово — это только один из примеров на эту тему. Да и с самим Модерном далеко не все в порядке. Есть там свой, сугубо внутренний, надрыв. И что же тогда делать? Что делать вообще? И что делать России? Где ее место в этом раскладе? Я уже неоднократно излагал свою точку зрения по этому вопросу. Для меня Россия — это особый Запад. Альтернативный Запад. И в этом вся суть. Православие — это альтернативное христианство. Коммунизм — это альтернативный Модерн. Западный альтернативизм — основной код России. Если мы теряем этот код, у нас исчезает место в глобальном процессе, обнуляется исторический капитал. Мы можем в нынешней ситуации выдвинуть альтернативный проект. А исчерпание основных проектов придаст такому выдвижению особый смысл. Но что такое «проект»? Это мобилизационная форма исторической жизни. А что мобилизуется? Историческая страсть, социальная энергия. Как только страсть и энергия заканчиваются, мы: а) теряем проектность вообще, а значит, и свою проектность в частности; и б) попадаем в царство абсолютной игры. А с игрой у нашей культуры все складывалось и складывается не лучшим образом, о чем я уже говорил. Итак, нужна энергия. Она может быть, а может не быть. Что же такое отсутствие энергии в политическом смысле? В этом смысле отсутствие энергии — это застой. Застой стремится погасить энергию, считая ее синонимом деструкции. Он говорит, что ему энергия не нужна. Он ненавидит энергию. Когда Бисмарк говорил, например, что революция ему ненавистна как грех, он в каком-то смысле имел в виду свою ненависть к социальной энергии. Свое желание жить в мире, где ее нет. Но что значит нет? Не может не быть социальной энергии. Она может быть либо отброшена, либо упущена. А точнее — и отброшена, и упущена одновременно. Есть закон сохранения социальной энергии. Абсолютно аналогичный общему закону сохранения энергии. И нам ли этого не знать? «Мы, дети страшных лет России, забыть не в силах ничего»… Мы знаем, что застой — это фикция. Что на самом деле в эпоху застоя энергия уходит на глубину, претерпевает изменения. Что потом она выходит на поверхность, эта самая энергия. Причем выходит, уже сменив качество. То есть в виде деструкции. Ну, скажем, перестройки или чего-то сходного. Любая энергия не может быть абсолютно бесхозной. Если власть не может ее вызвать и направить, то ее вызывает и направляет кто-то другой. Против власти. Против страны. Рано или поздно найдется тот, кто это сделает. Итак, вопрос об управлении энергией — это основной вопрос политики. Политика — это управление общественной энергией. Если элита является политической элитой, она должна управлять этой энергией. Конечно, у нее может возникнуть соблазн обнуления энергии и вхождения в царство абсолютной игры (Нового духа, по Гегелю). К этому сейчас есть и какие-то историософские основания. Никто не знает, где осталась большая энергия. Никто не может дать ответа на главный всемирно-исторический вопрос. А он звучит так: огонь 1917 года — это последний мировой огонь или не последний? Если огонь погашен окончательно, то мы находимся в преддверии цар ства чистой игры. Тогда умение играть становится еще более важным. Хотя… В царстве тотальной игры — играй не играй, блага не будет. Можно так играть, только веря в затянувшуюся безогневую паузу, а не в конец огня. Но в любом случае дефицит исторической энергии и некие совокупные параметры политического процесса делают тему застоя вполне актуальной. И тут я снова возвращаюсь к теме элиты. Но под другим, более приземленным углом зрения.
