Угольная промышленность – энергетическая база индустриальной цивилизации. В постиндустриальном переходе углепром всегда и под прицелом реформаторов и под защитой консерваторов. Самые острые аргументы обычно выкладываются непосредственно после трагических моментов групповой гибели людей на опасных производственных объектах. Почти сразу после аварии на воркутинской шахте «Северная», где 25-28 февраля 2016 г. погибли 36 человек, свои заготовленные доводы опубликовал известный российский экономист Иноземцев В.Л. в характерной статье поставарийного жанра «Горный приговор» (https://snob.ru/selected/entry/105199).   

В этой емкой и разноплановой публикации российский экономист выступает больше как влиятельный идеолог постиндустриального общества с российской деиндустриальной спецификой. Любая крупная промышленная авария в кризисном постиндустриальном переходе почти всегда становится информационным поводом для атаки на «отсталые» институты индустриализма.

Еще не успели остыть тела погибших в китайской аварии Тяньцзинь-2015, а французская газета "Slate.fr" уже настрочила о "Китайском Чернобыле" в стране, «где нормы безопасности на заводах и объектах инфраструктуры зачастую нарушаются, чтобы удешевить строительство и повысить взятки … в стране, которая последние 30 лет развивала экономику с головокружительной скоростью, отдавая предпочтение росту в ущерб безопасности и экологии...». Уже на следующий день после аварии СШГЭС-2009 с антисоветским заявлением выступил научный руководитель Высшей школы экономики, бывший министр и видный идеолог реформ Ясин Е.Г.: «Саяно-Шушенская ГЭС была символом крупных проектов, которые осуществлялись в СССР. … В этом смысле можно, наверное, провести аналогию с Чернобылем».

На мрачном фоне аварии Северная-2016 российский экономист Иноземцев В.Л. обличает уже не «проклятое советское прошлое», а новую российскую государственную власть. Для этого российскую аварийность он сравнивает на контрасте с США и Германией, игнорируя другие угледобывающие страны, например, Китай, Украину, Индию, Австралию, Турцию. Сегодня основные СМИ в РФ под госконтролем и им не позволили раздувать «технологическую отсталость». Официально одобренная властями предварительная версия аварии Северная-2016 – «природное явление». Так власти стараются успокоить общество, а работу по анализу аварии и поиску причин ведут непублично. Для этого сейчас слишком мало сил и средств – отраслевые НИИ, ранее выполнявшие эту функцию, разгромлены или недееспособны, а новых «рыночных» структур не создано (после административных реформ Ростехнадзор не имеет штатного научного подразделения, а еще по инерции накапливаемое трагическое знание о постсоветских авариях плохо формализовано и не поступает в информационные каналы для предупреждения будущих катастроф). Используя эту слабость незнаний, российский экономист Иноземцев В.Л. прямо указывает причину и виновника любых пророссийских катастроф: не та «цена жизни», и не тот установивший ее «регулятор». Предполагалось, что обеспечивающие безопасность новые структуры должны были появиться сами собой на расчищенном реформами «пустом месте». От реформированного российского государства требовалось лишь назначить правильную «цену человеческой жизни», – и то не справилось. В запале российский экономист идет на прямое идеологическое отклонение от установления «свободной цены» на рынке, – признает, что в некоторых вопросах государство, бывает, и требуется, чтобы регулировать «цену жизни». Все не то, и все не так в пореформенной РФ – раз человеческая жизнь имеет ценник не как в США. Не то, что власти РФ не хотят установить «достойный ценник» (российский экономист предлагает в статье и алгоритм расчета «цены жизни» россиянина), они и не смогут это сделать –  не так и не до конца прошли реформы начатые в 1990-х гг. Поэтому и изменений после реструктуризации углепрома особых то и нет (стали обычными «кризисы и подъемы»), да и вообще реформы никак не повлияли на аварии («продолжаются в привычном темпе»). Иноземцев В.Л. пишет: «Трагедии в угольной отрасли в России продолжаются в привычном темпе, несмотря на кризисы и подъемы — и причина тому не в рвачестве бизнесменов, а в политике государственной власти». Известный экономист российского постиндустриализма отвлекающими маневрами о «цене жизни шахтера» убирает из анализа причин пореформенных крупных промышленных аварий проведенную в РФ деиндустриализацию (в углепроме более известна как реструктуризация).

Для подтверждения своих выводов Иноземцев В.Л. приводит обличительные, но неверные, исходные данные. Он пишет: «на протяжении последних пятнадцати лет в России каждый миллион тонн добытого угля оплачивается двумя шахтерскими жизнями, тогда как в США и Германии аналогичный показатель почти в 20 раз ниже — один погибший горняк на 9 миллионов тонн ископаемого топлива».

Сравнивать угледобычу США и России в подобном ключе начинал еще молодой А.А. Скочинский. Потом «переболел отставанием», стал основоположником и академиком безопасного советского углепрома. В США и Германии совершенно иные горно-геологические условия добычи (да и в самих этих странах они кардинально разные, незачем «складывать» их параметры). В основном евродобыча сейчас открытая, а оставшаяся подземная в США, в сравнении с РФ, – неглубокая (рентабельная и неопасная). Смешивать открытую и несравнимую подземную добычу на пятнадцатилетнем участке большого трагического пути угледобывающих стран некорректно. Почему бы не сравнить тогда США и Германию с Японией и Великобританией, где подземная добыча была «по цене» прекращена в конце прошлого века. Если это и наш выбор – так прямо об этом и сказать, что реструктуризация углепрома – это свертывание подземной добычи, а необходимый уголь мы будем покупать теперь там-то и на такие-то средства, и это выгоднее, т.к. «цена жизни» российского шахтера велика для пореформенной России, а китайского посильна. Закроем шахты и станем как Япония и Великобритания значительно обгонять США и Германию по показателю оплаты угля некитайскими шахтерскими смертями. И почему только последние 15 лет нужно смотреть, а сколько за все время добычи угля оплачено жизнями шахтеров в Европе, США и России? Вот некоторые данные[1] о гибели шахтеров только в крупных авариях (о них речь и преамбуле статьи Иноземцева В.Л.).

В исторических координатах мировой промышленной добычи ископаемого угля отечественный углепром занимает относительно безопасные позиции. По продолжительности индустриальной угледобычи историческая Россия находится на пятом месте (~120 лет) после Великобритании (~300 лет), США (~185 лет), Германии (~155 лет) и Польши (~135 лет), а по объемам суммарной добычи (~40 млрд т) – на третьем после США (~74 млрд т) и Китая (~70 млрд т).  По удельной (к объемам подземной добычи) смертности в катастрофических авариях в шахтах историческая Польша и Россия демонстрируют относительно безопасный уровень добычи за все время индустриального развития. Наиболее смертельную историю подземной угледобычи имеют Япония, Турция и Великобритания, затем следуют Германия, США, Китай и Индия (см. табл. 1):

табл. 1

Угледобывающие страны мира в XIX-XXI вв.: масштабы добычи, количество смертельных катастроф в шахтах и число погибших в них (составлено по данным открытых официальных источников)

Межстрановое сравнение, приведенное в статье «Горный приговор» только за последние 15 лет некорректно, т.к. исторический период угледобычи гораздо длиннее и «сдвинут» в разных странах. Вот (Рис. 1) общая картина мировых угольных катастроф:

Рис. 1. Крупнейшие (до 100 погибших и более) аварии в шахтах угледобывающих стран в Новое и Новейшее индустриальное время (1835-1917 гг., 1918-2015 гг.).

В первой трети ХХ века (1900-1933 гг.) 25 из 64 катастроф (с гибелью более 90 чел.) пришлись на США, 11 – на Японию, 9 – на Китай, 8 – на Британскую империю, 7 – на Германию и Польшу, и по одной – на Францию, Мексику, Российскую империю и РСФСР. В середине ХХ века (1934-1966 гг.) зафиксировано 40 угольных аварии с гибелью более 90 чел., из них 9 – в Китае, 7 ‑ в Японии, 6 – в Германии, по 3 – в США и Великобритании, по две – в Польше, Чехии, и Индии, и по одной – в Австрии, Бельгии, ЮАР, Югославии, УССР и РСФСР. В «затишье» с 1967 по 1991 гг. мир поразили 14 угольных катастроф (более 90 погибших), из них 6 – в Китае, и по одной в Родезии, США, Мексике, Индии, Колумбии, Японии, Турции и в Боснии и Герцеговине.

По предлагаемому российским экономистом Иноземцевым В.Л. показателю «цены жизни шахтера» угледобыча должна быть прекращена сегодня в Китае, Украине и Турции, и не должна была проводиться в США, Японии, Великобритании, Германии и других странах до середины ХХ в. Откуда следовало брать тогда энергию для индустриального развития не известно. Иноземцевым В.Л. сравниваются «вершки» разных индустриальных культур, находящихся в разных исторических условиях, а выводы делаются о порочных «корешках». Выбросив из рассмотрения «ствол» индустриальной культуры, российский экономист не столько маскирует аварийный опыт реформ, сколько производит опасное незнание из катастроф и канализирует его разрушительную антисилу на заказанную «политику государственной власти». Статья Иноземцева В.Л. «Горный приговор» важна не объектом атаки, а источником силы. Высвобождающаяся в катастрофах «сила незнания» огромна: шахта строится и разрабатывается долго и трудно, а рушится мгновенно и «сама». Раньше эту трагическую силу копили для поисков выхода из кризиса индустриализма (ведь сколько надежд было на осмысление уроков Чернорбыля-1986), а теперь ком «катастроф незнания» сталкивает отреформированную РФ в смертельный антимодерн. «В России все поставлено с ног на голову», туда ей и дорога, нечего ее жалеть, раз не может «несмотря на кризисы и подъемы» ни «рвачество бизнесменов» окоротить, ни совладать с «пренебрежением к нормам техники безопасности», даже ценники на погибшем и обвиняемом путает, не может у США передрать. А катастрофа Северная-2016 лишь неминуемое следствие того, что «на протяжении последних пятнадцати лет в России каждый миллион тонн добытого угля оплачивается двумя шахтерскими жизнями».

Посмотрим подробнее, что происходило в России до и после реструктуризации с предлагаемым Иноземцевым В.Л. индикатором опасности угольных катастроф – числа шахтерских смертей на объем угледобычи (не будем пока углубляться в обоснованность такого выбора, ведь групповые смертельные опасности крупных аварий плохо отражаются среднеотраслевыми потерями). Исходные данные для оценки предложенного индикатора всегда публикуются в официальных докладах Ростехнадзора. К сожалению, в последние годы в описательных текстах этих докладов складывают подземную и открытую добычу и, наоборот, получают приятные показатели шахтерской смертности, прямо «как в США». Но в официальных таблицах легко находятся все исходные значения. Данные о подземной добыче в исторической России и погибших царских, советских, постсоветских и российских шахтерах достаточно хорошо известны и легко проверяемы (представлены на Рис. 2 и  Рис. 3)

Рис. 2. Объемы добычи угля и аварии на шахтах Российской империи, СССР, Российской Федерации, Украины и Республики Казахстан /составлено по данным открытых источников/

Часто сравнивают угольную промышленность СССР и новый реструктуризированный российский углепром по показателю числа смертей на миллион тонн добычи. Обычно помнят, что в СССР одна смерть шахтера приходилась в среднем на 1 млн тонн добычи (в СССР уголь добывали в УССР, РСФСР, Каз.ССР, Груз.ССР, Узб.CCP, Kирг.CCP и Tадж.CCP). В РФ этот показатель гибели шахтеров иногда путают с общей смертностью угольщиков в подземной и в открытой добыче. Как изменялась смертность шахтеров при реструктуризации углепрома - показано на  Рис. 3.

Рис. 3. Удельная смертность в подземной добыче угля
 в РСФСР и РФ, чел. на млн т добычи

В 1991-1997 гг. удельная смертность шахтеров в среднем поднялась на 2/3, стабильно возрастала с 1,2 до 1,9 чел. на 1 млн т (усреднение за 5 предыдущих лет), а годовой максимум в 1997 г. составлял 2,6 чел./млн т. К 2003 г. удалось снизить смертность шахтеров до уровня 1991 г., вместе с тем значительно вырос разброс значений этого показателя. Если в 1990 г. разброс был ±6%, то в относительно благополучном 2009 г. уже ±65%. Поэтому скачок удельного числа погибших с 0,45  чел./млн т в 2009 г. до 1,31 чел./млн т в 2010 г. теперь вполне "нормален".

Примерно на уровень 1 погибший шахтер на 1 млн т подземной добычи новый углепром и вернулся после первого этапа реструктуризации в 2004 г. Этот уровень шахтерской смертности стабилизировался вплоть до начала 2010‑х гг., хотя добыча упала вдвое и закрыты половина шахт - в основном из числа наиболее опасных (нерентабельных). Но показатель 1 погибший на 1 млн т добычи в СССР несравним с 1 чел./млн т в новой России. За время восстановительного роста 2000-2015 гг. в РФ вновь достигнут (восстановлен) уровень добычи РСФСР конца 1940‑х гг. Тогда добыча была в основном опасной подземной, а сегодня таковой только треть. Несмотря на новые технологии управления и угледобычи по крупным авариям в конце 2000-х гг. тоже откатили к уровню 30-40-х гг. прошлого века (Рис. 2). Вспомним:

• 10 февраля 1931 г. в шахте №8 в Черногорске погибло 118 чел.;
• 16 февраля 1944 г. в шахте «Байдаевская» в Сталинске (Новокузнецке) погиб 91 чел.;
• 19 марта 2007 г. в шахте «Ульяновская» в Красносулинском погибло 110 чел.;
• 8-9 мая 2010 г. в шахте «Распадская» в Междуреченске погиб 91 чел.

Такие тяжелые аварии происходили в РСФСР и РФ только на этапах индустриализации и деиндустриализации углепрома. По количеству и распределению тяжести крупных угольных аварий с числом погибших более 35 чел. новая Россия за первые двадцать лет реформ уже догнала советскую Россию и оказалась сопоставимой с ней за последние шестьдесят лет ее добычи.

Существенно изменилось соотношение между «обычными» и крупными авариями. Например, в РСФСР в 1980-е гг. одна крупная авария (> 10 погибш.) приходилась в среднем на 313 регистрировавшихся аварий, в РФ в 1990‑е гг. – одна на 86, а в 2000‑е гг.– уже одна на 33. Средняя доля наиболее опасных аварий (Рис. 4) со взрывами (горением, вспышками) газа и угольной пыли в общем количестве регистрируемых аварий выросла за 1990-2000-е годы более чем в 7 раз - с 3,5 до 25% (в начале 2010–х гг. - 22%).

Рис. 4. Доля взрывов в общем количестве зарегистрированных аварий в угольных шахтах в РСФСР и РФ

После реформы технического регулирования трагически возникающее новое и ценное антикризисное знание практически не извлекается из уроков произошедших аварии, а в доступных каналах научно-технической антиаварийной информации обращаются уже плохо применимый советский опыт и еще хуже применимая «лучшая международная практика»

При реструктуризации углепрома вместе с закрытием опасных шахт устранялся и непосредственный источник аварий, исчезали возможные жертвы. Подобное пассивное обеспечение промышленной безопасности породило неизвестные ранее беспромышленные опасности, масштабные социально-экономические бедствия в бывших шахтерских регионах.

Опубликованное Иноземцевым В.Л. значение показателя «оплаты угля шахтерскими жизнями» не соответствует действительности. Два погибших шахтера на миллион тонн добычи было в новой РФ как раз в годы радикальных реформ 1990-х гг. По мнению российского экономиста Иноземцева В.Л. «более передовая технология начала применяться в стране еще в 1990-е годы, когда угольную промышленность пытались реформировать с привлечением кредитов Всемирного банка, однако впоследствии от нее практически полностью отказались по «социальным» соображениям: применение такого метода приводило к сокращению слишком большого числа рабочих мест».

Тезис о внедрении в стране передовых технологий в 1990-х гг. ложный. Предположим, что реформаторы стремились внедрять новые технологии, а им не давали сокращать рабочих, вынуждали оставлять старые «человекозатратные» технологии добычи. Известные данные о резком снижении численности шахтеров при реструктуризации углепрома опровергают «технологическую гипотезу» Иноземцева В.Л. (следуя этой же логике в СССР должны были бы происходить еще более ужасные катастрофы – см. выше Рис. 2).

Масштабы проведенной в стране деиндустриализации хорошо видны по динамике численности шахтеров и числа угольных шахт. Шахты закрывались и до реструктуризации, но именно в годы реформ уголь из 2/3 добывающих шахт оказался не востребованным рынком, хотя еще в 1990 г. уголь из тех же самых шахт планомерно потреблялся народным хозяйством (своего угля тогда даже не хватало, в потреблении импорт составлял 12%). Ненужными на угольном рынке оказались и более 225 тыс. шахтеров: численность некогда самого привилегированного рабочего класса, а затем тарана рыночных реформ снизилась более чем в 5 раз (Рис. 5).

Рис. 5. Численность шахтеров и число шахт в РСФСР и РФ

Согласованный с Международным банком реконструкции и развития первый официальный этап по реструктуризации угольной отрасли 1994‑2007 гг. начинался и заканчивался символически: в 1994‑1995 гг. крупнейшая государственная шахта «Распадская» в Междуреченске стала первым частным АОЗТ «Распадская и Ко», а  8‑9 мая 2010 г. на шахте «Распадская» в одной из крупнейших аварий в истории отечественного углепрома погиб 91 человек. Покоряя в реструктуризации все новые высоты приращений конкурентоспособности (например, за счет ликвидации «отсталых», производительность труда в группе оставшихся шахт и шахтеров выросла в 1990-2010 гг. в 2,5 раза, рентабельность в 1988 г. ‑ 6,9%, а в 2008 г. ‑ 19,7%), повредили более фундаментальные достижения в безопасности отечественного углепрома.

Добыча угля снизилась за годы реформы резко, примерно в 2 раза к 1998 г. Более безопасная открытая добыча восстановлена на дореформенном уровне 1990 г., а в опасной подземной добыче после двукратного спада в 1990-1998 гг. наступила стагнация на уровне около 100 млн тонн/год. В целом добыча угля за 1999-2015 гг. восстановлена на уровне 40-летней давности. В погоне за эффективностью упустили основной эффект производства и получили неприятный эффект аварийности и травматизма.

Понятно, что Иноземцев В.Л. не является специалистом в истории и технологиях угледобычи, а исходные данные о смертности российских шахтеров приведены им лишь для демонстрации злободневности совсем другой проблемы. «В России все поставлено с ног на голову» – неправильно человеческая жизнь продается, не как в Европе и США (сейчас ее цена по российскому закону 2 млн руб., а нужно – минимум 2 млн долл. США).

Используя информационный повод крупной аварии Иноземцев В.Л. поднимает в который раз неосвоенную в России концепцию «цены человеческой жизни» (в более нейтральном варианте говорят об «индивидуальном риске» или «управлении риском»). Все это уже готовилось и  выкладывалось в Перестройку, с хорошо известными результатами последовавшей концептуальной смены «абсолютной безопасности» на «абсолютный риск» в реформе технического регулирования. Лишь временно тяжелые промышленные аварии СШГЭС‑2009 и Распадская‑2010 приостановили внедрение в реформируемой РФ постиндустриального «управления риском» (специальная социо-инженерная технология по контролю технострахов рискующих).

В послевоенный и застойный период руководители СССР осознавали социальную опасность смакования числом погибших в СМИ. Каких-то новых знаний по техническому предупреждению аварий от проинформированных обывателей вряд ли получишь, а возбуждение технофобии могло лишь подтачивать авторитет социального государства, использоваться в антииндустриальных кампаниях (например, в конце 1980‑х технострахи были канализировали в массовые экологические психозы). Одним из главных идеократических символов советского общества было представление о созидательном труде, потому факты смертельного травмирования человека-труженника на производстве никак и не укладывались в прогрессизм «развитого социализма». Тогда смертельные аварии не могли быть осмыслены в рациональном ключе, т.к. в советском обществе слишком сильны были представления о «бесценности человека». Например, в позднем СССР в промышленности и энергетике декларировалась, и вполне успешно реализовывалась концепция т.н. «абсолютной безопасности». Ее скрытые опасности (главный сигнал – Чернобыль‑1986) обнажились в Перестройку после подтачивания идеократических символов советского развития – от сокращения страданий прошлого через защищенность настоящего в безбедственность будущего (в реформы 1990-х его заменили вектором увеличения наслаждений). Квазирелигиозные, исконные и искренние представления советских времен о бесценности жизни были растоптаны умелой пропагандой идеологизированных острословов. Надежной защитой тогда могли бы стать обновленные посттрадиционные доводы о ценности человеческой жизни, в противовес насаждавшейся вестернизированной технократической концепции о «цене человеческой жизни». В рамках государственных научно-исследовательских заказов отечественные интеллектуалы ни поставить, ни решить такую защитную задачу не могли (или не желали), а вне этих рамок не сумели сорганизоваться (или не хотели). Из западных учебников быстро освоили порочность «абсолютной безопасности», безбарьерно и с интересом  принимались идеологические новинки о цене тела индивида («стоимость человеческой жизни»), о рыночной цене смерти индивида («приемлемый риск»), экономической расточительности советских и саморегулируемой эффективности западных систем безопасности («отсталость от США»). Объяснительные модели и сам язык позднесоветской пропаганды не могли внятно объяснить вскрытые «патологии плановой системы» безопасности техносферы. Практически не было публичных дебатов о методических ошибках сравнения разных культурно-исторических и социо-технических систем безопасности через идеологизированную призму евроцентризма (марксизма или либерализма). К сожалению позднесоветское научное и экспертное сообщество не располагало обновленной и рациональной картиной реальности, и в массе оказалось под сильным влиянием внерационального социального мифотворчества: беспристрастное проблематизирующее научное знание стали замещать всеобъясняющие черные мифы о СССР и светлые о Западе. Идеологизированное осмеяние приписываемой советской реальности неписаной концепции «абсолютной безопасности» заблокировало обновление карты динамики реальных техногенных опасностей в стране, особенно нужной в период изменений. Технологическую модернизацию (обновление используемой техники) стали путать с модернизацией (вестернизацией) внутреннего устройства больших исторических технико-социальных систем.

В западных моделях модернизации ценности свободы вытесняют ценности безопасности, социальной справедливости, равенства. Коллективная безопасность затирается индивидуальной свободой выбора опасностей. Из-за методической непроработанности путей «модернизации отставших» в годы реформ патерналистские системы безопасности коллективного труда (охрана труда и техника безопасности) не могли тягаться с объявленной свободой индивида распоряжаться своим телом и жизнью, продавая свой конкурентоспособный труд в пучине опасностей (HSE). В реформе технического регулирования новаторские советские госты серии ССБТ (система стандартов безопасности труда) очень быстро были вытеснены инновационными переводами западных стандартов OHSAS 18000, ISO 31000, ISO 14000, ISO 9000 и т.п. Ценность «охраны труда» активно замещается ценой «профессиональных рисков[1]».

[1] Не обсуждая этот переводный термин, заметим, что за ним стоит большая концептуальная разработка, имеющая уже и законодательное отражение. В Европейском Союзе требования по оценке «профессиональных рисков» содержатся в:  Директиве 89/391/ЕЕС (требования по введению оценки профессиональных рисков в государствах членах ЕС); индивидуальных директивах Евросоюза о безопасности труда на рабочих местах (89/654/ЕЕС, 89/655/ЕЕС, 89/656/ЕЕС, 90/269/ЕЕС, 90/270/ ЕЕС, 1999/92/ЕС и др.) и о защите работников от химических, физических и биологических рисков, канцерогенов и мутагенов (98/24/ЕС, 2000/54/ЕС, 2002/44/ЕС, 2003/10/ ЕС, 2004/40/ЕС, 2004/37/ЕС и др.).

Правилам промышленной безопасности не нашли имитационного идеала на Западе, а создать модернистские российские техрегламенте в этой сфере не удалось. В реформы правила промышленной безопасности по своей содержательной части мало поменялись, в отличие от динамичных изменений промышленности и промышленных опасностей. На консервативные правила промышленной безопасности стали навешивать контрмодернистские ярлыки «отсталые» и «избыточные», а подзабытую концепцию «абсолютной безопасности» стали реформировать в обезнорменную парадигму «абсолютного риска», в которой цена жизни индивида маскировалась приемлемостью его смерти во имя технологического прогресса (т.н. «индивидуальный риск»).

Гипертрофированный экономизм «лучшего мирового опыта» давал очень высокую «стоимость человеческой жизни» в странах первого мира и постыдно низкую – во втором и третьем мире. Полный расчет цены жизни наступает лишь после смерти, а смертельная авария – удобная рыночная площадка для купли-продажи. В таких координатах решение проблемы смертельного травматизма виделось зачастую в законодательном увеличении «цены человеческой жизни». Предполагалось, что от «занудливого» предупреждения аварий нужно переходить к прагматичной купле-продаже их последствий. Считалось, что методические сложности с определением продавцов, покупателей и меновых стоимостей снимет разработка теории риска, под которым воображалась квинтэссенция из техники, денег и смерти. Другими словами, ценностная проблема выбора мер безопасности подменялась ценовой проблемой подсчета «смертельно-экономических» аварийных потерь, что и составляет основу технократизма.

Как технократ Иноземцев В.Л. и дает свой рецепт: «Глядишь, столкнувшись с риском потери $ [за приговоренных] …. идея модернизации производства во многих сферах уже не казалась бы такой противоестественной, какой она выглядит сегодня в России». Откуда следует, что правильно установленная «цена жизни» не окажется менее «противоестественной», чем идея модернизации, российский постиндустриальный идеолог умалчивает (видимо реформы последних десятилетий по идее к модернизации не относятся). Как опытный «управленец риском» в заключение своей статьи Иноземцев В.Л. стандартно пугает читателя «нарастающим валом производственных трагедий». По итогам деиндустриализации и реформы технического регулирования производство в РФ сворачивается: не будет производства, не будет и производственных трагедий. С реально ниспадающим «валом производственных трагедий» утрачивается отлаженная в индустриальном обществе функция обеспечения промышленной безопасности, она в реформу технического регулирования все более замещается постиндустриальным «управлением риском» (эвфемизм установления «стоимости человеческой жизни»). В пореформенных промышленных авариях уже вполне различимы контуры новых постиндустриальных опасностей зареформированной России. Но российский экономист упорно предлагает бороться с будущими промышленными катастрофами прошлым человеко-рублем, а главный мыслитель российского постиндустриализма молчит о «нарастающем вале» беспромышленных опасностей для пока еще индустриальной России.