К началу ХХ века шахтеры стали значимой силой в политической борьбе. Однако переориентация мировой экономики на нефть, а также развитие конвейера и автоматизации ослабили движение рабочих за свои права. Тем не менее многие ныне действующие социальные институты общества всеобщего благосостояния — наследие эпохи угольной демократии.

 

99,9% классовой борьбы вовсе не революции. В основном борьба идет в скрытой форме рутинного ежедневного сопротивления, которое американский политолог Джеймс Скотт называл оружием слабых. Однако ценность такого оружия и возможная трансформация во что-то более серьезное во многих случаях определяются существующей технологией и чисто практическими возможностями применения.

В индустриальную эпоху рабочие изначально имели больше возможностей для сопротивления владельцам капитала хотя бы потому, что территориально они были сконцентрированы, что давало им потенциально большую силу, чем крестьянам. Однако реальный шанс подарила новая технология.

Как отмечает американский социолог Тимоти Митчелл в книге «Углеродная демократия. Политическая власть в эпоху нефти», стартовавшее в конце XIX века широкое применение угля в промышленности наделило рабочих новой властью. Баланс сил между пролетариатом и владельцами капитала (экономического и политического) сместился в пользу первого.

Транспортировка огромных объемов угля от шахты по железнодорожным и судоходным путям к заводам и электростанциям создала логистические бутылочные горлышки: забастовка рабочих могла парализовать всю энергетическую систему.

«Способность организованных рабочих собирать политическую машину из сетей и узловых точек энергетической системы, основанной на угле, сформировала особые разновидности массовой политики, которая возникла или могла вот-вот возникнуть в первой половине XX века. Западные правительства, ослабленные этой новой силой, уступили требованиям предоставить избирательное право всем гражданам, ввести новые налоги для богатых, создать систему здравоохранения, страхования на случай промышленных травм и нетрудоспособности, пенсионную систему, а также принять иные меры по базовому улучшению благосостояния людей. Демократические требования большего равноправия в коллективной жизни выдвигались благодаря потоку угля и его прерыванию»,— пишет Митчелл.

С конца XIX века шахтеры, а вслед за ними докеры и железнодорожники стали активно объединяться в профсоюзы и выбивать себе преференции у работодателей, что выразилось в более частом применении или угрозах применения «оружия слабых» — саботажа, луддизма и забастовок. «При помощи определенного вещества, стоящего гроши, но примененного в нужном месте, мы можем вывести локомотив из строя»,— цитировал лидера профсоюза французских железнодорожников в 1895 году исследователь рабочего движения Эмиль Пуже. А это не шутки, это поставки концентрированных объемов энергии.

В 1918 году Фонд Рокфеллера в Нью-Йорке выпустил доклад, поясняющий природу уязвимости: «Чего только не случится в Америке или Англии, если, объявив о забастовке за несколько дней или недель, угольные шахты вдруг закроются, а железные дороги остановятся!.. Эта сила, стоит ее только применить, парализует страну более действенно, чем любая военная блокада».

Применение подобной силы (а скорее даже угроза применения или осознание того, что такая возможность имеется) привело к масштабной волне демократизации политики на Западе в конце XIX — первой половине ХХ века, улучшению положения рабочих и уменьшению неравенства.

В России ситуация повернулась несколько иначе. Высокая концентрация рабочих в городах, прежде всего в Санкт-Петербурге, поначалу способствовала повторению западного «социал-демократического» паттерна. Однако Первая мировая война внесла свои коррективы. Классические «слабые», то есть крестьяне, из-за войны получили в руки оружие в самом что ни на есть буквальном смысле. И, став солдатами, воспользовались им, перейдя на сторону восставших рабочих в феврале 1917 года. Потом те же солдаты, бывшие крестьяне, станут важным фактором победы большевиков в Гражданской войне. Но в итоге окажутся закабалены еще более жестким и жестоким режимом, чем раньше.

Конвейер и алгоритмизация труда

Несмотря на очевидную силу пролетариев, и в особенности их отдельных категорий вроде шахтеров и докеров, уже в начале ХХ века стали формироваться технологические контртенденции, усиливающие позиции владельцев капитала.

Например, научная организация труда американского инженера Фредерика Уинслоу Тейлора и конвейер. Дневная норма погрузки 40-килограммовых стальных чушек в вагоны составляла 12,5 тонны на человека. Тейлор в 1899 хронометрировал и оптимизировал движения грузчиков, замерил максимальную скорость погрузки на коротком интервале времени и экстраполировал ее на день, получив в итоге «научно обоснованную норму» почти в четыре раза выше. За погрузку 47,5 тонны в день Тейлор предложил зарплату на 60% больше. Однако работать на износ за небольшую надбавку желающих нашлось немного (более подробно о тейлоризме см. в статье Елены Чирковой «Бесчеловечные инноваторы»).

Аналогично в СССР в 1930-е годы вполне в тейлоровском духе развилось распропагандированное властями стахановское движение.

В 1935-м советский герой Алексей Стаханов выдал на-гора из забоя в 14,5 раза больше угля, чем предписывалось по норме.

Как отмечает Троцкий в книге «Преданная революция», шахтеры отнеслись к новшеству негативно и воспользовались классическим «оружием слабых» — саботажем и луддизмом. Частыми методами сопротивления были «аварии и поломки механизмов», а иногда и убийства стахановцев.

Конвейер и научная организация труда Тейлора, внедренные на заводах Генри Форда задолго до стахановского движения, в 1913 году (более ранним примером масштабной алгоритмизации, специализации и конвейерной работы стали скотобойни в Чикаго), увеличивали производительность в пять-шесть раз, при этом делая труд гораздо более тяжелым. Джон Дос Пассос в романе «Большие деньги» так описывает систему Тейлора: «Меньше непроизводственных потерь, больше надсмотрщиков, соглядатаев, провокаторов и осведомителей (15 минут на ланч, три минуты на туалет)... поднимай, заверни гайку, завинти болт, вгони шпонку... и повторяй эти монотонные быстрые операции до тех пор, покуда не отдашь все свои жизненные соки до последней унции».

Сам Форд в книге «Моя жизнь. Мои достижения» утверждает, что основным плюсом конвейера стала возможность использовать неквалифицированную рабочую силу: «Большая часть занятых у нас рабочих не посещала школ; они изучают свою работу в течение нескольких часов или дней». Это сильно удешевило процесс производства, что стало безусловным плюсом для потребителей. С другой стороны, возможность замены квалифицированных рабочих на неквалифицированных (из-за алгоритмизации труда и разбиения его на простые действия, не требующие ни навыка, ни образования) ослабила конкурентные позиции рабочих по отношению к работодателям.

Внедрение конвейера было постепенным и затрагивало небольшую, хотя и все увеличивавшуюся долю рабочей силы. Тех же шахтеров автоматизация первоначально затронула несильно. В работе 1925 года «Miner’s Freedom. A study of the Working LIfe in a Changing Industry» («Свобода шахтера: опыт исследования трудовой жизни в меняющейся отрасли») американский экономист Картер Гудрич писал, что при традиционном камерно-столбовом методе добычи пара шахтеров вела выемку части угольного пласта, оставляя колонны угля между своей камерой и прилегающими, чтобы поддерживать свод. Шахтеры сами решали, где рубить и сколько породы оставить, чтобы избежать обрушения. До широкого распространения механизации добычи угля «свобода шахтера от надзора представляла собой полную противоположность тщательно упорядоченному, регламентируемому труду рабочего, подающего материалы на станок».

От ревущих 1920-х к Великой депрессии

В 1920-е годы в развитых странах мира (в первую очередь лидерах — США и Великобритании) произошел быстрый восстановительный экономический рост, сопровождавшийся техническим прогрессом. Рабочие руки были в дефиците, несмотря на все конвейеры. Произошли массовая перестройка фабрик, массовая автомобилизация, появились теплоходы, радио, железобетон, синтетические материалы — производительность труда быстро росла.

1920-е известны как «ревущие двадцатые». Вслед за перегревом экономики и долговым пузырем, однако, пришла Великая депрессия, а с ней — массовая безработица.

Положение «слабых» ухудшилось, и влияние технологических изменений тоже стало более заметным. Уязвимым оказалось крестьянство (тогда еще более многочисленное, чем рабочие). Достаточно вспомнить хотя бы описанную Джоном Стейнбеком в «Гроздьях гнева» трагедию оклахомских фермеров, согнанных со своих земель в 1930-х годах после появления более эффективной технологии обработки сельскохозяйственных угодий с помощью тракторов (схожие эпизоды маргинализации и пролетаризации крестьян после появления комбайнов уже в 1970-е в Малайзии описывал, в данном случае исключительно научно, и Джеймс Скотт). Разоренные крестьяне пополняли ряды городских безработных.

Многие поверили, что мир движется к вечной безработице для большинства населения. Экономист Джон Мейнард Кейнс писал в 1930 году: «Мы поражены новой болезнью, название которой многие читатели могли ни разу не слышать, но с которой нам придется иметь дело в грядущие годы,— я говорю о технологической безработице».

Однако опасения Кейнса оказались несколько преждевременными. Масштабные инфраструктурные программы в рамках «Нового курса» президента Франклина Рузвельта, а позже и дефицит рабочих рук на фоне нового быстрого восстановительного роста европейской экономики после Второй мировой улучшили условия для рабочих и среднего класса к середине прошлого века.

Как отмечает Тома Пикетти в своем ставшем классикой «Капитале в XXI веке», улучшение качества жизни среднего класса и снижение неравенства в первые две трети ХХ столетия создали иллюзию того, что все это — естественные экономические процессы, своего рода мирное разрешение классового конфликта путем построения общества всеобщего благосостояния. Эту временную, как оказалось, аномалию ошибочно экстраполировали на будущее многие экономисты (например, нобелевский лауреат Саймон Кузнец).

Во время рецессии неравенство снижается вполне естественным образом: капитал теряют те, у кого он есть, то есть богатые. Как отмечает в своей книге «The Great Leveler» («Великий уравнитель») профессор Стэндфордского университета Уолтер Шейдел, самыми главными уравнителями доходов и снижающими неравенство процессами в истории являются войны, голод, мор, эпидемии и прочие катастрофы.

Например, во время Первой и Второй мировых капитал в основном потеряли те, у кого он был, а тот, у кого ничего не было, и потерять ничего не мог. И если выживал, то как был бедным, так и оставался (а мог даже и улучшить свое положение, так как ручной труд в послевоенное время поднимался в цене). Любая война сокращает высокодоходные группы, уничтожает капитал. Мир, наоборот, как прилив «поднимает все лодки», но богатые получают большую долю роста и становятся относительно более сильными.

Нефтяная удавка

Другой технологической контртенденцией, ослабляющей слабых, стал постепенный переход мировой экономики с угля на нефть.

Как утверждает Митчелл, интенсификация добычи и использования нефти во второй половине ХХ века поменяла механику демократии.

Возможности для выдвижения демократических требований изменились как в тех странах, которые зависели от добычи нефти, так и в зависевших от ее использования.

Рабочие-нефтяники, в отличие от шахтеров, оставались на земле, ближе к управляющим, следящим за их трудом. Транспортировка нефти требовала гораздо меньших финансовых и человеческих ресурсов — трудоинтенсивность добычи тут очень низка. Насосные станции и трубопроводы стали постепенно заменять железные дороги. «Фактически нефтепроводы были изобретены как средство, позволяющее лишить людей возможности перекрывать поток энергии. Впервые они были внедрены в Пенсильвании в 1860-х годах, чтобы обойти требования о повышении платы погонщикам, перевозившим бочки с нефтью на железнодорожный склад в повозках, запряженных лошадьми»,— пишет Митчелл. И хотя трубопроводы уязвимы для саботажа и луддизма, их восстановление было гораздо более быстрым, легким и дешевым, чем устранение последствий саботажа или порчи железнодорожных путей.

Танкерные морские перевозки нефти, в свою очередь, обеспечили огромную гибкость в поставках — если кто-то из поставщиков вздумал бастовать, нефтетрейдеры быстро и относительно безболезненно переключались на поставщика на другом краю света. Так что смысл в забастовках, которые были характерны для жестких угольно-железнодорожных логистических цепочек начала ХХ века, в послевоенный период мало-помалу начал пропадать.

Ко второй половине столетия технологии стали постепенно лишать рабочих той необычайной силы, которую те приобрели в эпоху угля, требуя улучшения жизни и соблюдения собственных прав (элиты не просто так согласились на то, что таковые у пролетариата имеются), что привело к демократизации развитых стран. Ослабить ее удалось посредством простого инженерного проекта — перехода с угля на нефть и газ.

Масштабная автоматизация, стандартизация и роботизация труда, а также аутсорсинг рабочей силы в развивающиеся страны в постиндустриальную эпоху доведут этот процесс до логического конца — превращения пролетариата в прекариат и офисный планктон.

---

Продолжение сериала «Экономика протеста» читайте на следующей неделе. Подписывайтесь на нас www.kommersant/weekly и читайте истории с продолжением.