В свое время рубрика «Метафизика власти» открылась анализом обоснований «права править». Цикл начался текстом «В поисках утраченной легитимности» и закончился статьей «Власть как безопорная конструкция». Тогда режим одну за другой тестировал формы легитимации, известные из теории политики. Будто кто листал и вживую примеривал к путинской России Макиавелли, Гоббса, Вебера, Шмитта – и ни в чем не находил решения.
Парламентская кампания 2011 г. вскрыла проблемы легитимации через формальную процедуру. Нарушения на президентских выборах старались не замечать под рефрен «отрыв и так был огромным» – как если бы допинг, угрозы и подкуп не мешали присвоению чемпионского титула «за явным преимуществом».
Идея легитимации через религию изначально была убогой. Если церковь легитимируется государством, шмиттовская «политическая теология» выворачивается наизнанку. Не проходило и оправдание власти через эксклюзивное знание и проект будущего: как раз тогда модернизационный план провалился, и замены ему не было.
Не сработала идея нормального камерализма: полицейский ресурс превратился у нас в главный источник опасности и силового перераспределения. Даже «государство как стационарный бандит» выглядело не очень стационарно и вело себя как «залетное». Не вышло и с Гоббсом: мифология «лихих девяностых» уперлась в понимание, что «война всех против всех» только усугубилась и что именно власть является здесь главным инициатором стравливания и конфликтов, милитаризации политики и развязывания холодной гражданской войны.
Падение рейтингов подрывало шансы харизматической доминации. Постсоветская идиосинкразия резко сужала возможности идейной работы. В итоге возникало ощущение судорожных попыток легитимации власти через все подряд, но с неизменно плохим результатом.
С тех пор изменилось многое и кардинально. Появились элементы, живо напоминающие веберовскую легитимность от традиции («так было всегда»). Путин уже начинает восприниматься «вечным» – в прошлом и в будущем. Новому поколению уже кажется, что иначе не бывает и что этот человек правит «с незапамятных времен». Клановость, политика преемников, введение детей и друзей во власть и в бизнес все еще далеки от монархии и прямого политического наследования, однако ресурс консолидирован, а традиция успешно заменяется обреченностью: «так будет не всегда, но на наш век хватит». Такая «легитимация» поддерживается конформизмом и политической ленью, боязнью перемен к худшему, часто катастрофической. Чувство безысходности и отсутствия альтернатив тоже может быть мотивом условной, пассивной легитимации (мы вас не признаем, но выступать не будем). Легитимность не тождественна популярности.
Но наиболее очевидным достижением этих лет стала феноменальная раскрутка путинской харизмы. Монолит не надо переоценивать: пресловутые 86% – результат не фальсификации, но все же особого рода «спрашивания». «Поддержка деятельности» – тоже результат систематической медийной сепарации, когда с клиентом ассоциируют только самое эффектное, героическое, щекочущее комплексы и амбиции, а все негативное и проблемное отсеивают (если только это не «решение вопроса мановением»).
Однако такое отделение добра от зла возможно, только пока в деяниях власти есть нечто столь ослепительное, что заставляет забыть о рутине и ответственности за нее того же суверена. Сейчас активно эксплуатируют идею «затягивания поясов ради имперского величия». Отчасти есть, но есть и жесткое разделение «правильной» внешней политики президента и «ужасной» социально-экономической политики всей вертикали. Восторг удачно сочетается с ненавистью, когда связей одного с другим люди не видят и видеть не хотят.
Такое возможно только в условиях экстраординарной политики. Легитимация от чрезвычайного положения – главный и, как выясняется, безотказный тренд последних лет.
Теория видит в ЧП ключ к пониманию власти вообще. «Исключительный случай» и «произвольное действие» конституируют суверенитет и суверена. Но если это так интересует философию власти, подобный зондаж еще более соблазнителен в реальной политике, особенно когда эффект превосходит ожидания.
Эта же линия в науке подчеркивает легальные обоснования ЧП в самых либеральных конституциях и полагает, что в современном мире чрезвычайное положение все чаще становится правилом (Беньямин, Агамбен). Например, после 11 сентября. Но если такое позволено «быку», оно тем более позволено всякому, кто мнит себя Юпитером.
Пользоваться потенциалом чрезвычайности можно как угодно. В Германии чрезвычайное положение было введено в 1933 г. и не отменялось до 1945 г. У нас полномасштабные войны в Чечне велись вовсе без объявления ЧП. Гибридная политика не может не быть экстраординарной – иначе зачем? Возможны «территориальные исключения» (Гуантанамо). Однако все это лишь отдаленные аналогии: нашему «авторитаризму чрезвычайного положения» еще далеко до деяний нацизма, но не менее далеко и до западных моделей, использующих элементы ЧП дозированно и без изменения сути режимов.
О том, насколько власть понимает чрезвычайность складывающегося положения, лучше судить не по лирике, а по делам. Масштаб ощущаемой угрозы виден во всей этой машинерии защиты, в объеме истероидной пропаганды и системы промывания мозгов, во фронтальном наступлении даже не на оппозицию, а вообще на все, что не выражает заполошной готовности служить и может выглядеть самостоятельно хотя бы в теории. В этой панике включение кружков вышивания в реестр иностранных агентов выглядит логичным.
Сгущение внутренних и внешних врагов, аннексия, изоляционизм, внешнеполитическая конфронтация и реальные боевые действия, эпидемия законодательных запретов – все это реалии необъявленного и пока скорее потенциального ЧП. Но это лишь до тех пор, пока есть резерв фондов и тихой экспроприации населения. Когда этот резерв будет исчерпан, иной возможности легитимации, как через чрезвычайное положение, не останется – как не останется и вариантов мирного ухода. А поскольку никакого печенья госдепа для обоснования настоящей чрезвычайщины не хватит, дело скорее обернется обычной войной.
В этой эволюции поражает прежде всего ее скорость – всего три года. И непонимание того, что в подобных условиях ЧП хорошо не заканчиваются. Самосохранение через культ героики говорит не о мужестве начальства, а о неумении работать в нормальном режиме. Этот «эффективный менеджмент» обеспечивает власти мощную историческую саморекламу, но ценой обрушения капитализации «кампании». Недавняя очередь к могиле Сталина – тоже симптом культа чрезвычайности.
Автор – руководитель Центра исследований идеологических процессов
