Двадцать лет спустя после Беловежского соглашения, похоронившего СССР, мы стали оценивать крах социалистического эксперимента как геополитическую катастрофу. Почему это произошло, "Огонек" выясняет с Борисом Дубиным, руководителем отдела социально-политических исследований Левада-центра.

— Важно понимать рамки, в которых оцениваются брежневская и ельцинская эпохи. Понимать, когда, кем и зачем эти рамки были созданы. Здесь большую роль играет механизм контраста, заданный современной пропагандой, потому что представление о "лихих 90-х" — это во многом конструкт, который транслируют близкие власти СМИ. Соответственно застой — это своего рода буколическая подложка на мрачном фоне, тихий и мирный период. Если вспомнить наши опросы 1988-1990-х годов, станет ясно, как трансформировалось массовое сознание за последнее время. Тогда люди искренне полагали, что советский образ жизни и строй привели страну на обочину мировой цивилизации, что наша экономика чудовищна, что все пора менять. Ельцин и в первый свой срок, и даже потом, когда в его правлении стали появляться авторитарные нотки, не собирался эти представления менять, напротив, он и его команда стремились отмежеваться от советского. Но пришли двухтысячные, и пропаганда вдруг заработала на примирение с советским. Советское стало, во-первых, своим, а во-вторых, хорошим. Естественно, в процессе трансформаций представления о чудовищной социальной цене советского эксперимента были вытеснены.

— Во многом это реакция не только на потерю, но и на усложнение жизни. Советский человек формировался в таких условиях, которые приучили его к простоте, к муравьиной куче, где все равны, никто по отдельности ни за что не отвечает и каждый тащит к себе в домок то, что может. И тут начались 1990-е — в жизни появился драматизм. Возникли расслоение, необходимость больше работать и желание больше получать, конфликты внутри семьи, в том числе из-за того, что дети в новых условиях оказались успешнее родителей. Это ожесточило людей. Потом конечно же случились экономические реформы и экономический кризис, лишившие кого-то работы, а кого-то сбережений. И только после всех этих метаморфоз отрицательная реакция на распад Союза дала о себе знать. Люди захотели уйти от реальности в уже утихшее, безопасное прошлое, подготовив таким образом благодатную почву для пропаганды.

— Какая-то часть, да, поскольку воспринимает семейный опыт. Мы проводили опрос, в котором попытались узнать у молодых людей, во-первых, говорят ли они с родителями о советской жизни, во-вторых, говорят ли они о том же с бабушками-дедушками. Выяснилось, что две трети слушали рассказы бабушек, три четверти — рассказы родителей. И 60 процентов ребят, узнавших эти семейные истории, вынесли из них мораль, что в советское время жить было все-таки лучше. Поэтому раззолоченный образ советского, транслируемый властью, подкрепляется семейными преданиями. Получается своего рода резонанс, усиление эффекта, которому немногие могут противиться. Хотя стоит отметить, что по мере отдаления реального СССР в исторической перспективе, его образ будет становиться все более и более мифическим и все менее и менее конкретным. Поэтому опросы показывают, что молодые люди не так остро сожалеют о распаде Союза: и сам Союз, и его крушение превратились для них во фрагменты легендарного прошлого, в музейные экспонаты.

— Судя по атомарности, аморфности нашего общества эта связь восстанавливается слишком медленно. Одна из ошибок образованных слоев в период перестройки — это как раз отсутствие интереса к теме разрушения социальных связей за годы советской власти. Это очень важная тема, помогающая понять глубинный смысл многих событий в жизни СССР — от большого террора до учреждения системы детских садов. Чтобы добиться от населения пассивности и подчинения, власть била именно по социальным связям, лишая людей опоры друг в друге. То, что мы оказались на обочине мировой цивилизации, еще не проблема, проблема то, какими мы оказались. Сегодня наши респонденты полагают, что ни на что не могут повлиять, что добиваться своих прав бесполезно и как это делать, непонятно, что чиновники продолжают брать взятки и поделать с этим ничего нельзя — и так далее, и тому подобное. Территория, подконтрольная человеку, сжалась до размеров небольшой семьи, и то со многими оговорками. Кто-то удивляется этому и обвиняет людей в пассивности, но нужно ведь понять, почему это с ними произошло. Думаю, что обращение исследователей, а потом и школ, СМИ к этой теме могло бы со временем изменить массовую оценку советского или, по крайней мере, сдвинуть некоторые акценты в ней.

— В своем значении старого доброго времени советская эпоха все-таки не до конца абстрактна. Она несет в себе ряд ключевых событий нашей истории, вокруг которых сегодня только и может солидаризироваться масса населения. Конечно, главное из этих событий — это Победа в Великой Отечественной войне, но есть еще и полет Гагарина, и статус великой державы. Соединение образа великой державы с образом страны-победительницы (и не просто победительницы, а страны, которая весь мир освободила) дает сильный эмоциональный эффект в поддержку СССР. Собственно, у Советского Союза, отгородившегося от всего мира железным занавесом, есть только одна заявка на позитивное участие в общемировых процессах, зато какая — Великая Отечественная! Это осознали еще в брежневское время, когда конструировался всенародный образ Победы, начиная с речи Брежнева 9 мая 1965 года и заканчивая книгами вождя, вышедшими в 1980-е, в которых он становился героем войны. И вот этот-то образ, с одной стороны, конкретный, с другой — сконструированный, стал единственным фокусом, собирающим ностальгическое целое в современной России. Других символов солидарности просто нет, а тоска по солидарности уже налицо. В таких условиях власть считает обращение к советскому прошлому хорошим способом объединить страну. Однако выходит парадокс: все лучшее в нашей истории переносится назад, а двигаться нужно вперед. Как это сделать, никто не знает.

— Варианты всегда есть, многие из них просто не так очевидны, а над другими пришлось бы подумать. Хрестоматийный пример — это Германия после поражения во Второй мировой. Для политиков ФРГ обращение к великому прошлому страны или утверждение ее особого пути были абсолютно невозможны, соответственно им пришлось выпрыгнуть из заколдованного круга ностальгии. Не менее успешно справилась с ловушкой прошлого Япония, хотя историческое наследие там было тоже очень непростым: стране пришлось примирить традицию с модернизацией, замкнутость с вхождением в большой мир, идею исключительности с разделением ролей на глобальном рынке. Но ведь удалось. Я бы сказал, что успех здесь напрямую связан с поведением элит и с тем, насколько серьезно реформируются социальные институты, воспроизводящие структуру и установки общества. У нас пока элитой называются все, кто занимает места во власти или близок к этим "наместникам", хотя номенклатура — не элита, она по-другому формируется, сознает себя, действует и получает вознаграждение. Наши чиновники не заинтересованы ничего менять, у них нет ни политической, ни творческой воли к этому. Поэтому сейчас реформы в России если и произойдут, то скорее всего по обычному для российского ХХ века сценарию: из третьего-четвертого ряда элит выходит человек, которого все считают компромиссной, равноудаленной от конфликтующих полюсов фигурой и который вдруг выносится на авансцену политической жизни. Собственно, это сценарий Хрущева, Горбачева и даже Ельцина, с рядом оговорок. Эти люди становились реформаторами, но не столько потому, что хотели перемен и знали, как их осуществить, а просто по необходимости (Юрий Левада говорил о "принудительных реформах".— Прим. ред.). Пока необходимости нет, страна живет по старинке. И восхищение героическим прошлым в России все чаще выглядит как компенсация своего бессилия в настоящем. Пользы от такой героизации нет ни прошлому, ни настоящему, ни тем более будущему.