Michel Foucault. Security,Territory, Population. Lectures at the Collège de France 1977 – 1978. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2007. 401 p.

(Мишель Фуко. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977 – 1978 учебном году).

Michel Foucault. The Birth of Biopolitics: Lectures at the College de France, 1978 – 1979. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2008. 346 p.

(Мишель Фуко. Рождение биополитики. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1978 – 1979 учебном году).

Мишель Фуко. Интеллектуалы и власть. Ч. 2. М.: Праксис, 2005. 320 с.

Мишель Фуко. Интеллектуалы и власть. Ч. 3. М.: Праксис, 2006. 320 с.

* * *

Работа выполнена в рамках гранта Института общественного проектирования, проект «Контроль и мобилизация».

1. Мнимая капитуляция Левиафана

«Не существует Государства, есть только огосударствление (étatisation)»[1] – в этой сентенции Жиля Делеза содержится два парадокса одновременно. Первый – на поверхности – в содержании самого суждения, говорящего о присутствии процесса огосударствления и отрицающего существование государства. Второй парадокс, так сказать, исторический. Делез публикует свою книжку о Мишеле Фуко, в которой развивается тезис непрерывности огосударствления[2], в 1986 году. Но как раз именно в это время синонимом слова «реформа» становится «приватизация», Рональд Рейган уже второй срок подряд президент США, впрочем, второй раз в кресле премьера Великобритании мы застаем также Маргарет Тэтчер. Очень странно было говорить о «непрерывности этатизации» как раз тогда, когда неолиберализм начинал набирать силу, когда в западных университетах и, прежде всего, на экономических факультетах, начинали доминировать доктрины «государственного минимализма», «скромного правительства», плохо переводимого на русский «good governance». В эти годы в общественное сознание внедрялись те концептуальные оппозиции, которые сегодня стали практически непоколебимыми банальностями для большинства: в экономике государству противопоставлялся рынок, в политике как позитивная альтернатива государственной бюрократии рассматривалось «гражданское общество».

Но менялись не только представления и теории. Мужчины и женщины западных стран наблюдали неолиберальную политику в действии. Им казалось, что государство добровольно и стремительно сдает позиции, передавая целый ряд полномочий частному бизнесу и растущему «третьему сектору» неправительственных организаций. Непреклонная политическая воля неолиберальной генерации политиков превращала государство из тотального контролера в маленькую контору по предоставлению очень специфических услуг, которые, может быть, временно, не способен был предоставить бизнес.

Трудно представить, чтобы в этой атмосфере радикальной перестройки либеральных демократий кто-то всерьез мог отнестись к рассуждениям маленькой группы французских интеллектуалов о том, что капитуляция Левиафана мнимая, что, напротив, развивается новая, более эффективная и утонченная система контроля как населения, так и хозяйственных рынков. Хотя те же Мишель Фуко и Жиль Делез уже получили широкое мировое признание, их чаще изображали экстравагантными постмодернистами. Признавая их достижения в области философии и эстетики, всерьез воспринимать их политические воззрения академический истеблишмент отказывался.

Лишь в 2004 году во Франции были опубликованы два курса лекций Мишеля Фуко: «Sécurité, territoire, population» (1979) «Naissance de la biopolitique» (1978–1979) – ключевые книги для понимания исследований Фуко, посвященных современному государству, либерализму и либеральному правительству. Дискуссии вокруг них практически только начинаются. Довольно незначительная часть двух лекционных циклов была опубликована при жизни Фуко. Но эти статьи и эссе уже в 1990-е годы стали основой для развития целого направления, которое в США развивалось под рубрикой «govermentality studies», а во Франции «gouvernementalité».

Русского эквивалента для обозначения этого нового направления в политической науке до сих пор не существует. На то было, как минимум, три причины. Во-первых, описываемая Мишелем Фуко реальность в 1990-е годы для России была просто марсианской – чужой и неидентифицируемой. Во-вторых, лишь очень немногие из работ Фуко по этой проблематике были изданы на французском и английском, да и то лишь в начале этого века. В-третьих, что немаловажно, в русском языке довольно трудно передать ту игру слов, которая скрыта в неологизме Фуко «gouvernementalité», который является синтезом двух существительных «gouvernement» и «mentalité» – «правительство, правление, управление», с одной стороны, и «мышление, менталитет, психология», с другой стороны. Но главное – не трудности перевода. Этот корпус работ Фуко обсуждается столь редко, что до сих пор не сложилась конвенция употребления термина.

Не вдаваясь в обсуждение тонкостей перевода, «gouvernementalité» можно назвать учением о рациональности правительства и о генезисе современного (либерального) государственного правления. Это в каком-то смысле роднит учение Фуко с великой книгой Макиавелли «Государь». Их объединяет не только тема – искусство государственного (у)правления, но также и факт, что каждая из них является вехой, отмечающей революционную смену самой исторической парадигмы в техниках и рациональности государственного правления. По крайней мере, у русского переводчика «Gouvernementalité» – одной из ключевых работ Фуко, хотя и небольшой по размеру, сознательно или бессознательно сработала именно эта ассоциация. И ее название он перевел как «Искусство государственного управления» [3, с. 183 – 211].

Впрочем, косвенным образом такой перевод санкционировал сам Фуко. Правда, его конструирование неологизма, связано со стремлением подчеркнуть, что речь идет о новых, исторически беспрецедентных – либеральных – формах государственного управления и контроля. Современные конвенционально принятые представления о государстве и управлении для Фуко – ограничены и узки. Правительственная деятельность понимается как прерогатива исключительно исполнительной власти – то есть даже более узко, чем функции трех ветвей государственной власти. Но и при анализе механизмов государства как целого, в фокусе, как правило, оказываются лишь приказы, директивы, регламенты, законы, распоряжения, циркуляры – все то, что можно описать как поле официального, формального правления.

Фуко же настаивает, что глобальная, координирующая роль государственного правления сегодня все глубже проникает в такие, казалось бы, сугубо частные сферы интересов, как сексуальные или внутрисемейные отношения. В этом смысле, разложение традиционных форм семьи, рост толерантности к многообразию проявлений сексуальной идентичности – есть свидетельство не столько ухода государства из этих сфер жизни человека, их «приватизации», сколько учреждения новых шаблонов поведения и форм контроля.

Термину «государственное правление» (gouvernement), считал он, нужно оставить тот широкий смысл, который придавался ему в XVI в. А тогда оно подразумевало не только политические структуры и государственное руководство, но также способ управления поведением индивидов или групп. Управлять в этом смысле означает «определять структуру поля возможных действий других» [4, с. 181], поле действий подвластных субъектов, влиять на «поступки», стандартизировать действия и мотивы женщин и мужчин, семей и детей, родов и общин, рынков и производств.

Иначе говоря, государственное правление осуществляется параллельно в двух плоскостях – как на макроуровне, так и на микроуровне. На макроуровне – функционируют учреждения трех ветвей государства – структуры глобальной интеграции общества. На микроуровне – те институты и учреждения, которые иногда относят к неправительственным или частным и которые Карл Шмитт удачно назвал «косвенными властями» – рынки, муниципальные автономии, цеховые или предпринимательские союзы и корпорации, сельские или церковные общины и организации, но также кодексы неписаного поведения, педагогические системы, правила гендерного поведения.

Именно на микроуровне государственное управление укореняется в социальном мире и оказывает на общество глобальное влияние, а процесс этатизации разворачивается в виде непрерывной интеграции этих автономных структур социального многообразия. Неправильно думать, что государство в современных обществах «производит» это многообразие. Нет, просто сами отношения между ними становятся все более правительственными, то есть «разработанными, рационализированными и централизованными в форме или под поручительство государственных институтов» [4, с. 187].

Правительственная рациональность, как особый стиль мысли, как оригинальный способ калькуляции и политики оказывается возможным благодаря появлению Государства как «регулятивной идеи», в терминах которой описывается социальная реальность и жизненный мир. Государство – это не столько «казенная вертикаль», сколько стратегическая модель, с помощью которой осмысляется и понимается социальное целое, уже существующие элементы и институты данной реальности. «Кто такой король? Что такое магистрат? Что есть законная власть? Что такое закон? Что такое территория? Кто такие жители этих территорий? Что такое богатство государя? Что такое богатство суверена? Все эти вещи начинают осмысляться как элементы государства. Государство было способом понимания, анализа и определения природы и отношений этих уже данных элементов. Государство поэтому является схемой постижимости целого ряда устоявшихся институтов, целостного комплекса наличной действительности» [1, p. 376].

2. Привилегированные объекты правительства

Большая доля иронии скрыта в одном из требований современного неолиберализма к правительству – оно должно быть «скромным». Иногда говорят «минимальным». Ирония в том, что требуемая скромность оборачивается вовсе не ослаблением социального контроля, а усилением. Правительство становится минимальным лишь постольку, поскольку меньше диктует, распоряжается и приписывает, то есть принуждает. Зато в гораздо большей степени ему удается управлять возможным полем поведенческого выбора подвластных субъектов.

По большей части переход от «ручного управления» к управлению возможностями совершается благодаря тому, что «правительственный разум» начинает иначе смотреть на объекты своей опеки, по другому рубрицировать и квалифицировать социальную реальность. Помимо объектов традиционных – регионы, отрасли, образование, выделяются объекты стратегического интереса – привилегированные объекты управления. Практики современных либеральных государств четко обозначают для себя два таких объекта – гражданское общество и рынок. Эти две сферы социальной реальности не являются местами, где производится автономия, свобода или независимость от государственной власти. С их помощью лишь определяется водораздел между управляющими и управляемыми. Именно в пересечении, в администрировании этим разграничением, в регуляции дистанции с ними формируется либерализм как искусство правления.

Государство вполне осмысленно, сознательно проводит эту границу с рынком и гражданским обществом. Принципиально важно, что гражданское общество – рубрика, обозначающая область, которая, во-первых, расположена за пределами четко очерченных государственных учреждений и институтов, во-вторых, реальность крайне пестрая и разнообразная. К ней можно отнести политические партии, корпоративные структуры бизнеса, профсоюзы, НПО , религиозные конфессии и самого разного рода общественные организации. Почему это важно?

Правительства абсолютистских монархий и национальных государств использовали механизмы контроля, которые точно описывали границы и фиксировали позицию каждого элемента в открытом пространстве. Отдельно взятый предмет опеки – школа, завод, больница или армия – был подчинен отдельному бюрократическому надзорному органу, особому регламенту, устанавливающему его режим функционирования. Общим для всех них был дисциплинарный шаблон, который решал вопрос их совместимости и позволял легко превратить, например, школьников – в рабочих, а рабочих – в солдат. Проводились жесткие разграничения, режимы изоляции и организованного обмена между разными социальными мирами – например, городом и деревней, этническими сообществами. Часто они предполагали специальную юрисдикцию – сословные суды в дореволюционной России и разделение органов уголовного суда в СССР для горожан и жителей села, в современной России помимо гражданской существует военная прокуратура. Совершенство государственного правления определялось успехом в организации пространств оседлости – «прогресс отождествлялся с отказом от кочевого образа жизни в пользу оседлого»[3]. Врагом государства был либо «бродяга», не признающий установленных границ, либо «эксцентрик», игнорирующий учрежденный в данном пространстве дисциплинарный режим или регламент.

Технологическое новаторство либерального правительства второй половины XX века проявилось в изобретении таких искусных методов контроля, которые могли управлять уже не пространствами с оседлым («крепостным») населением, но социальными потоками – населением, циркулирующим, подвижным. У государства либерального типа появился новый план, который не является ни особым субъектом права, ни ансамблем экономических отношений, но того и другого одновременно. Привилегированным объектом правления стало гражданское общество – аморфное единство населения, объединявшее предпринимателей и наемных работников, сообщества веры и идентичностей – население в разных его ипостасях – гражданской, потребительской и налогооблагаемой.

Рациональность либерального правительства – это не социология, общая теория общества, а конфликтология. Цель – не решение конфликта, а управление им. Внутри этой новой рациональности нет выбора, например, между этничностью, патриотизмом, национализмом или космополитизмом. Их сочетание – вопрос практических конвенций, постоянной смены регистров и акцентов. Достаточным условием рациональности является прагматично понятая мера.

Правительство вмешивается, когда правовые, экономические, культурные или социальные нормы производят трения, противоречия, напряженность. Поскольку правительственный разум может утверждаться только в пространстве политического и экономического соревнования, его вмешательство не предполагает окончательного вердикта – ведь тогда оно упускает шанс разыграть одно противоречие против другого. Рациональней смещать акценты и достигать динамического равновесия между разными представлениями о законе, свободах, правах. Подлинная «скромность» либерального правительства проявляется в том, что оно не претендует на твердое суждение, а устанавливает связь между разнородными терминами. Отсюда странность либеральной политики – окончательное разрешение конфликта или политического вопроса непрерывно отодвигается – откладывается навсегда.

3. «Добросовестное правительство»

Французские интеллектуалы довольно скептически относились к институтам демократического представительства. По их мнению, оно перестало играть роль ограничителя исполнительной власти, поскольку не представляет больше ни сословий, ни классов. В старой системе государственного интереса, сформированной при абсолютизме, королевское правительство было склонно к эксцессам произвола и авторитаризма. Суверен, монарх, рассматривался как собственник страны. Это было личное отношение монарха и его министров к объектам управления – территориям и населению. Если и были какие-то ограничения абсолютного монарха, то только внешние – система права, сложившаяся в борьбе с сословиями.

Сегодня парламенты интегрированы в сами структуры либерального правительства. Парламенты больше не производят право, но лишь регулируют, подчиняют регламентам и правилам деятельность исполнительной власти. Поскольку право перестало быть местом истины, постольку нужно было сформулировать иной принцип, который бы ограничивал правительство. Если ограничение правительства находится вне законодательной власти, где тогда его следует искать? Что позволяет избегать произвола, удерживать равновесие, сохранять последовательность и консистенцию управления?

По мнению Фуко, либеральное правительство действует на основе сложной саморегуляции – гарантией от произвола являются не внешние ограничения в виде парламентских институтов, а механизм самоограничения в виде жесткой ориентации на рынок. Фуко возводит появление внутренних норм либерального управления к принципу «экономического правительства», который был сформулирован еще в конце XVIII века в теориях физиократов. Их радикальный рационализм нашел свое выражение в требовании: «добросовестное правительство» должно править согласно Истине. Но где искать эту истину? Уж конечно, не в традиции, не в праве и справедливости, которые искажены архаикой обычая, сословными предрассудками и превратностями политической борьбы. И тем более не в исчислении общей воли путем голосования.

Истину можно найти только на рынке. С тех пор именно политическая экономия диктует правительству, что такое хорошее поведение. Рынок должен диктовать, командовать и «говорить истину» правительству. Из него же должен дедуцироваться и правовой механизм. В строгом смысле слова, «правительство» становится для Фуко «искусством осуществления власти в экономической форме» [3, c. 193 – 194].

Примерно в это же время английские радикалы развивают теорию утилитаризма. Ограничивать правительство, говорили они, должны сами факты. А фактами могли быть и демография, и традиции, и нравы, и исторические прецеденты, и цели самого государства, и экономика. Но среди множества фактов надо было выделить те категории, которые было бесполезно и абсурдно регулировать правительству. Принципом сегрегации, определяющим компетенции и границы государственного вмешательства, стало представление о полезности. С тех пор как английские радикалы поставили вопрос о пользе, утилитаризм перестал быть философией и идеологией. Он превратился в технологию правительства.

Оба подхода определили зоны легитимного вмешательства и невмешательства либерального правительства. У власти появилось два критерия для производства «объективного» представления о собственном интересе – польза и меновая стоимость. Государственный интерес выводится из сложной игры коллективных интересов, из арбитража между экономическими прибылями и социальными соображениями. Пытаясь нащупать равновесие между рынком и режимом публичной власти, либеральное правительство фактически занималось манипуляцией интересами. Правительство, как говорит Фуко, уже «не интересуется интересами» – оно занимается политикой, то есть управляет феноменальной данностью интересов.

Однако предприятие, рынок и труд не возникают спонтанно – именно либеральное правительство должно сделать их возможными, произвести на свет. Цены, закон спроса и предложения требуют постоянного правительственного вмешательства. Поэтому «добросовестное правительство» просто не может позволить себе быть «скромным», оно должно взять рынок под глобальный контроль: «Свобода рынка требует активной и чрезвычайно бдительной политики» [2, p. 152]. Регуляция рынка, таким образом, как считал, например, Карл Поланьи, уже не является коррекцией социальных деформаций, которые он провоцирует. Регуляция – это обязательное условие его существования. Означает ли это, что либеральная мысль потеряла то место, где производится Истина? Вовсе нет. Эта привилегия остается за экономикой. На что же направлено вмешательство государства? В каких формах оно допустимо? Больше всего вмешательство правительства осуществляется не в сферу экономики как таковой, а на условия, которые создают и влияют на рынок. Государство вмешивается в само общество, по сути, влияние на рынок либерального правительства производится в форме «социальной политики», которая встраивает общество в существующий рыночный механизм. Чтобы создать условия возможности рынка, надо воздействовать на него в стратегическом плане: через демографию, через технологии, через права собственности, социальные и культурные условия, через образование и правовое регулирование.

Либеральное правительство, таким образом, не может быть скромным. Оно имеет исторически беспрецедентные амбиции – хотя оно отказалось от влияния прямых запретов и форм социального принуждения, оно производит саму жизнь. Поэтому Мишель Фуко окрестил политику современного либерального правительства биополитикой – это «политика жизни, которая ориентируется в основном… не на рост зарплат и сокращение рабочего времени, как традиционная социальная политика, но принимает во внимание жизненную ситуацию работника в целом, его реальную, конкретную ситуацию, с утра до вечера» [2, p. 157].

* * *

[1] Жиль Делез. Фуко. М.: Издательство гуманитарной литературы, 1998. С. 103.

[2] В дальнейшем мы будем употреблять термин «этатизация», чтобы избегать тех ассоциаций, с которыми связано словоупотребление «огосударствление» в русском языке.

[3] Зигмунт Бауман. Текучая современность. СПб.: Питер, 2008. С. 201.

Источник: http://russ.ru/pushkin/Liberal-noe-pravitel-stvo-tehnologii-upravleniya#_ftn3