И Россия, и Запад переживают свой момент истины. Россия хочет защитить свои интересы и занять в мировом порядке подобающее ей место. Запад хочет сохранить существующий порядок, заставляющий Россию служить его интересам. Но процесс пошел… Пока больше в поверхностных, даже наивных формах. Одни публицисты смеются над идеализмом Европы, захотевшей убрать насилие из политики, и прославляют Realpolitik. Другие задаются вопросом, отчего Европа так привлекательна для не европейцев? Спросили бы лучше наших богатеев, которые вложили миллиарды в европейские банки и европейскую недвижимость. Но мы и без признаний олигархов знаем, чем Европа привлекает русских, причем не только и не столько денежных, сколько образованных. Привлекает она твердым уважением к правам и собственности граждан, а если совсем по существу, то, я бы сказал, верой в существо, прозванное «человеком разумным». Все очевидные прелести европейской жизни, начиная с богатых традиций науки и культуры и кончая устоявшимся, спокойным бытом, — только видимые следствия этой веры в разумную жизнь. Посмотрите, что сегодня советуют делать европейские экономисты и политики для преодоления кризиса единой Европы: вкладывайте не в железки, а в людей, совершенствуйте образование (оно в Европе тоже деградировало), поощряйте таланты и стимулируйте труд, не урезая социального обеспечения. Кое-кто в России хотел бы представить это внимание к гуманитарному измерению жизни пустяком и излишеством на фоне «великих проблем века». Но у этого пустяка глубокие корни, и именно он держит на себе, предохраняет от эрозии почву европейской жизни — пусть «буржуазной», но комфортной, т. е., согласно исконному значению этого слова, дающей утешение не просто в жизненном комфорте, а в чувстве человеческого достоинства. Итак, сначала комфорт души, а потом комфорт быта, но никак не наоборот.

Европа тем и привлекательна для всего света, что именно она открыла мир и принесла в него себя, сделав его единым как раз потому, что позволила сосуществовать противоположным точкам зрения в рамках целого. Единство учрежденного ею мира было антиномичным, самоотрицательным, как отрицает и преодолевает себя выпестованная Европой отвлеченная рациональность. Говоря предельно кратко, история Европы характеризуется параллельным усилением рациональных и иррациональных импульсов в человеческой жизни. В конце концов — главным рубежом здесь стал 1968 год — европейцы сняли это противоречие ценой отказа от реалистической теории познания и самой идеи объективной истины. Цена немалая, ибо главное достижение Европы — диалектика духа и вырабатываемые ею исторические синтезы — оказалось подмененным симуляционной, игровой отрицательностью, заражающей общество, как выразился Ален Блюм, «вальяжным нигилизмом» (debonair nihilism). Сегодня европейский мир имеет антитезу даже собственным гуманистическим идеалам. Он расколот на «включенных» и «исключенных» и плодит символических перевертышей: телекоммуникации, которые убивают в человеке социальность, и насилие, выражающее сплоченность отлученных от общества. Культ различия сам становится догмой и позой. «Единая Европа», едва родившись, стала странно отсвечивать какой-то не-Европой. Нахлынувшие в нее иммигранты, а отчасти и ее новые сквалыжные члены — только симптом этой тревожной именно своей симулятивностью метаморфозы.

Совершенно особое положение в связке религиозного и мирского занимает русская православная традиция. Принимая противостояние экклезии и мира, она в своих наиболее самобытных образах святости, прежде всего юродства, подчеркивает неформализуемость этих отношений, взаимную несводимость одного к другому. Небесное и земное в русском православии находятся в отношениях, так сказать, свободной близости и совместности, предполагающей, в отличие от европейского опыта, не исторически или логически обязательную секуляризацию, а символическую инверсию горнего и дольнего, обретение себя в не-идентичности. Отсюда всемирность устремлений русских, ищущих себя в ином, не переставая быть собой. Кажется, нет вещи более непонятной европейцам.

Гуманитарные ценности Запада не имеют под собой того прочного и самоочевидного основания, которое апологеты Европы им приписывают. Европе следовало бы проблематизировать эти ценности, вернуться к развилкам своего исторического пути, заново оценить врожденную антиномичность европейского духа. В таком случае и Россия смогла бы внести свою лепту в дело европейского самопознания, да еще и Восток привела бы за собой в эту по замыслу и задачам своим всемирную дискуссию.

Настоящий диалог между Европой и Россией еще и не начинался. Современный европейский дискурс с его «деконструкцией», «симулякрами», «гиперреальностью» и прочими двусмысленностями напоминает фейерверк: грохочет, сверкает, а внутри пустота. Этот дискурс не способен сам себя принять, потому что его внутренний предел есть смертельное жало мыслительной тавтологии, мгновенное обращение духа в прах, однажды уже пережитое европейцами в форме тоталитаризма и до смерти их напугавшее. Диалектические игры, срывающиеся в болтовню «вальяжного нигилизма», — вот способ выживания для Европы. Америка избавлена от этой процедуры: с самого начала перешагнув через историю, она живет своей «американской дрёмой» (в смысле american dream), в которой реальное и идеальное, действительное и симулятивное без всякой диалектики, чисто прагматически перетекают друг в друга. Как заметил Жан Бодрийяр, американская реальность — это телевидение и пустыня. То и другое, как известно, наполнено фантомами.

Миросознание Запада обнаруживает опасную склонность к мистификации там, где оно ограничивает бесконечность саморазличения, отказывается замечать собственную ограниченность и начинает имитировать отрицание. Жизнь без иллюзий означает открытость этому з(с)иянию бытийственных метаморфоз. Она учит не знанию, а непрестанному усилию смирения — умению быть с миром в мире. Только смиряющийся может мечтать о блаженстве. А человек, в конце концов, есть не то, что он ест, а то, о чем он мечтает.

Россия находится с Европой в асимметричных отношениях. Она всегда воспринимала европейские достижения как вызов себе и стремилась достойно на них ответить, превзойти их. Она всегда была одновременно больше и меньше, чем Европа. В итоге она раз за разом оказывалась воплощением «чрезмерной ущербности» на европейский лад. Отсюда ее «скользящая», смазанная идентичность, отсутствие устойчивых и надежных точек соприкосновения с европейским миром. Вот почва русской хлестаковщины, имеющей, впрочем, достойного партнера в европейской болтовне.

Что же требуется для реального контакта между Европой и Россией? Пожалуй, даже меньше, чем мы предполагаем: обоюдное понимание ограниченности гуманитарного знания и, как следствие, необходимости самоумаления — этого первого условия духовного свершения. Взгляните хотя бы на недавнее прошлое. Народы, подверженные гордыне, высокомерно относившиеся к соседям, были жестоко и по историческим меркам очень быстро наказаны. Полезно присмотреться и к Востоку, к основе основ его жизни — церемонности, выражающей все ту же идею самоумаления как среды и средства коммуникации. В Японии преподносящий подарок и принимающий его должны встать на колени и отвесить друг другу земной поклон. Сама земля, ее «нулевая отметка», устраняющая до конца человеческую гордыню, оказывается здесь универсальным условием общения. А даосский патриарх Лао-цзы дает прекрасный совет в области межгосударственных отношений: «Большое государство, ставя себя ниже маленького государства, берет его. А маленькое государство, ставя себя ниже большого, все получает от него». Самоумаление оказывается здесь всеобщим способом конвертации ресурсов в тот символический капитал, который делает возможным коммуникацию и, помимо прочего, дипломатические отношения.

Так возможна ли жизнь без иллюзий? Ровно в той мере, в какой возможно блаженство. В этой игре ставки слишком велики, чтобы ею пренебрегать.